Красный террор в России. 1918-1923 - Сергей Мельгунов

Питание арестованных соответствовало всем другим условиям поездки… За 12 дней проведенных нами в вагоне был выдан всего 8 раз хлеб (иногда не более 1/2 фунта), 2 раза сырое мясо (хорошо, что собственными усилиями добыли печи) по небольшому кусочку, 2–3 раза по несколько ложек крупы, 2–3 раза по ложке растопленного масла, 2–3 раза по 3–4 картофелины, 2 раза по кусочку селедки, 2 раза кофе, 2 раза песку сахарн., 1 раз соли и 1 раз махорки (по 2 папиросы на человека) и одну коробку спичек на вагон. Даже при наличии печек не все могли готовить: не все имели с собой для этого котелки; на печке готовить на всех 35 человек требовало очень много времени и при долгом ожидании получения продуктов некоторые буквально более суток ничего не ели, наконец, не всегда была вода для кипячения. Положение некоторых облегчалось тем, что они смогли захватить с собой кое-какие продукты из лагеря и этим дополнить казенную пищу. Тем, которые таких продуктов не имели, приходилось или голодать или, если имели деньги или лишние вещи для обмена (что было далеко не у всех), покупать или обменивать их на продукты (начиная с 3–4 дня пути, когда въехали в хлебородную полосу Вятской губ.). Па деньги почти ничего приобрести было нельзя. В товарообмен пускали все, начиная с ниток, мыла, карандашей, медной и жестяной посуды, лишнего белья и кончая буквально рубашкой, снятой с тела за неимением лишней, тужурками, одеялами, простынями. В результате такого товарообмена и утоления голода на несколько часов люди продолжали это путешествие без последних предметов теплой одежды».[341]

Я думаю, что человеку, недостаточно знакомому с условиями политического быта России наших дней, трудно себе даже вообразить большевистскую тюрьму с заключенными младенцами 3 лет до старцев 97 лет (в Бутырках сидел восьмилетний шпион); эти толпы ссыльных — мужчин, женщин, детей и стариков…

Тюрьма в теперешней России действительно один сплошной ужас. И не только для самих заключенных; быть может, еще больше для их родных. Они случайно узнают о смерти близких. Сколько родителей и до сих пор не знают: погибли ли их дети или нет. И живут надеждой открыть дорогое существо в каком-нибудь заброшенном концентрационном лагере севера. Родственники лишены даже последнего утешения — похоронить труп любимого человека.

Бывает и другое. Я знаю случай в Москве, зарегистрированный официальным документом 1920 года, когда родителям Ч.К. сообщила, что их 16-летний сын, арестованный по делу о клубе лаунтенистов, расстрелян 4 декабря. Между тем точно установлено, что он был расстрелян лишь 22-го. Такую справку дали, чтобы родители «не хлопотали» за сына. Хлопоты, по мнения Лациса, мешают планомерной работе — поэтому Лацис нередко спешил расстрелять тех, о которых ходатайствовали.

Родные обивают пороги чекистских учреждений в надежде что-либо узнать о заключенных, а сведений им не дают — даже о том, где находятся заключенные. «Справки о заключенных в Ч К. вообще перестали давать родственникам» — говорится в упомянутой бумаге Красного Креста. «В положении полного неведения относительно арестованных находятся родственники иной раз целые недели; например, родственники лиц, арестованных 14–15 апреля (1921 г.) распоряжением Секретного Отдела в количестве многих десятков людей (до 400) в течение трех недель не могли передать своим близким вещей (т. е. прежде еду) и даже узнать о их местопребывании».

Вообразите себе психологию этих лиц, ищущих заключенных в дни, когда идут расстрелы? А ведь эти дни так часто повторяются! Что же это не пытка своего рода, распространенная с индивидуума еще на ряд близких ему людей?

Трудно представить себе все разнообразие поводов для арестов, иногда массовых, которые практикуются Чрезвычайными Комиссиями. Показывая гуманность Советской власти, Лацис в своей статистике приводит цифру арестов Ч.К. на 1918–1919 гг. в 128 т. человек. «И это по всей широкой Советской России! Где же тут тот необузданный произвол, о котором при каждом удобном случае кричат наши обыватели!» Если принять во внимание, что по официальным же сведениям вместимость тюрем в России в 1919 г. равнялась 36 т. человек, то и цифра, приведенная Лацисом, будет не мала. Но как и статистика смертей, так и статистика арестов, несмотря на ее внешнюю разработанность и рубрикацию, донельзя миниатюрны. И в самом деле, если какая-нибудь маленькая Кинешма имеет концентрационный лагерь на 1000 заключенных (тюрьмы теперь никогда не пустуют;[342]) если около одного Омска концентрационные лагери числят 25 т. заключенных, то ясно, что приходится говорить о сотнях тысяч, раз речь заходит о всей Рос-сии, где едва ли не большинство прежних монастырей превращены в тюрьмы.

При своеобразном методе арестов, практикуемом Ч.К., или, все равно, Г.П.У., когда арестовываются сотни невиновных людей на всякий случай, тюрьмы всегда должны быть переполнены.

В своих статьях Лацис отмечал, что в 1918—19 гг. более половины арестованных были освобождены, «но нас спросят, откуда же такая масса невинно арестованных?» «Происходит это потому, что когда целое учреждение, полк или военная школа замешаны в заговоре, то какой другой способ, как арестовать всех, чтобы предупредить возможную ошибку и в процессе тщательного разбора дела выделить и освободить невиновных?»

Вероятно, к такому методу выяснения виновных во всем мире пришла только большевистская власть. Что же касается так называемой неприкосновенности личности, то ведь это не больше, как «буржуазный предрассудок». Целый полк, целое учреждение… И мы в Москве являлись свидетелями того, как действительно арестовываются в одну ночь, например, 1000 служащих Жилищных Отделов за злоупотребления, или в какой-нибудь квартире или учреждении арестовывается сотня попавших в засаду.[343] «Нельзя не указать на уродливые формы, в которые выливается иногда широко применяющаяся система засад, когда схватывается масса случайных людей, не имеющих никакого отношения к политике, при чем люди эти надолго задерживаются в тюрьме. Мы можем привести большое количество случаев, когда арестованные в засадах более месяца не подвергались допросу», — так говорилось в докладной записке Политического Красного Креста. Так, например, при засаде в магазине художественных вещей Дациаро в Москве в Ч.К. привели 600 покупателей. В Бутырскую тюрьму как-то при вели целую свадьбу — с гостями, извозчиками и т. д. По делу о столовой на Никитском бул., где происходила спекуляция, захватили до 400 человек. Так было во всех городах. Эти облавы иногда принимали характер гиперболический. Напр., говорят, что в Одессе в июле 1921 г. было арестовано при облаве до 16 тысяч человек. Арестованных держали три дня. Корреспондент «Общего Дела»[344] объясняет эти массовые аресты желаньем устранить нежелательные элементы во время выборов в Совет. «Последние Новости»[345] со слов прибывшего из Новороссийска передавали, что в этом городе периодически устраивался особый «день тюрьмы», когда никто из обывателей не имел права выходить из своего жилища, В этот день производились массовые аресты и целые толпы людей всех возрастов и состояний отводились в чрезвычайки.

В «Советской России» — писал в официальном документе Раковский — люди арестовываются только за определенный поступок. Так можно было писать только в официальном документе. Жизнь ни на одну йоту, конечно, не соответствует этому утверждению.

«Постановление Президиума В.Ц.И.К. 1-го февраля 1919 г. — констатирует записка Красного Креста — по которому следователям В.Ч.К. предписывалось оканчивать следствия по делам в течение месячного срока, решительно не соблюдается».

Так было всегда. Так было в 1918 г., когда Петерс заявлял, что их 2000 арестованных (29 окт.) все допрошены, и когда в действительности люди месяцами сидели без допросов, а сама Ч. К. в существующем хаосе не могла разобраться; так было в 1919 г.,[346] так было и при реорганизации в 1922 г. Ч.К. в Государственное Политическое Управление. Так осталось и теперь, хотя официально в соответствующем декрете В.Ц.И.К. провозглашалось, что арестованные должны быть допрошены в течение 48 часов, что им не позднее двух недель со дня ареста должно быть предъявлено обвинение, что в течение двух месяцев должно быть закончено следствие и арестованный или освобожден или предан суду, что для задержания на срок, больший, чем два месяца, должно быть испрошено специальное постановление высшего законодательного органа в Советской России.

Наивен будет тот, кто поверит советскому «habeas corpus act». В этой области нет даже исключений. Пожалуй и не может быть.

Что касается статистики арестов, то даже официальные данные самих большевиков, как они ни преуменьшены,[347] показывают, что произвол в области арестов нисколько не уменьшается. Из данных докладов Комиссариата Внутренних Дел и Комиссариата Юстиции, представленных к 10-у съезду Советов, вытекает, что на 1 декабря 1922 года числилось в административной ссылке 10 638 политических; политических заключенных считалось 48 819 человек.[348] Эти сведения касаются лишь центральной России. На 1 июля 1923 года по спискам Главного Управления мест заключения арестованных считалось 72 685 — из них две трети приходилось на политических.[349] Не изменился в сущности и состав заключенных по сравнению с нашей статистикой смерти в 1918 г. Из осужденных 40 % приходилось на рабочих и крестьян[350]. Террор и до наших дней не носит классового характера. Это лишь система властвования, отмечающая деспотию.