Разбойничьи Острова - Яна Вальд

обмякла на его руках. Обе раны на теле — от стрелы и меча — даже на легкий вес Аны отозвались болью. Наэв не заметил. Перенес ее на кровать. Знал, что обморок проходит сам, поэтому просто застыл рядом. Теперь только рассмотрел, как изменил ее прошедший месяц. Она еще не начало округляться, наоборот, стала похожа на землю летом — желтоватая и высохшая, с опухшим лицом в каких-то темных точках. Без сознания она и вовсе выглядела нелепо и странно с откинутой головой и закатившимися глазами — словно кто-то жестоко высмеивал ее красоту. Рубаха не подпоясана, пшеничные волосы отросли, как у регинок, и были, как у регинок, слишком давно не мыты. Ана, чаровница и кокетка, никогда прежде не показывалась так людям. Наэв, кажется, не мог возненавидеть себя еще больше. Сразу должен был понять, что ей хуже, чем месяц назад! И вот он в отчаяние говорил себе, что надо было ее пожалеть хотя бы сегодня. И с еще большим отчаянием говорил — завтра ничего не изменится. Он стоял и смотрел на свою — или не свою уже — Ану, как в Бухте смотрел на горящие корабли.

Она резко открыла глаза и села. И Наэв не успел сказать, что ей надо отдыхать и поговорят они завтра. Потому что Ана вцепилась в него, рыдая, целуя и благодаря всех богов.

— …я бы даже не узнала…, — вздрагивала Ана, с трудом выговаривая слова. — Ты мог быть уже мертв…

И вот он целовал ее, уговаривая “Я же здесь, любимая, живой” — и был, словно в самом странном сне. Он ведь рассказал все — его проклинать должны, а не оплакивать. Никогда Наэв не видел Ану такой, даже представить не мог. Свою бесстрашную Ану, разучившуюся плакать еще на Острове Леса, как и все они. Она затихла и с горящими глазами приложила его руку к совершенно плоскому животу:

— Мы ведь даже порадоваться не успели… Наш сын…

Наэв изобразил удивление, лишь бы только она отвлеклась и успокоилась:

— Сын? Точно знаешь?

— Он выталкивает назад все, что я ем. Конечно, там мальчик.

— Бедная моя красавица.

Ана замотала головой:

— Нет, я счастлива. Он здоровый и сильный, и растет, — вцепившись в руку Наэва она заговорила очень быстро, словно боясь сказать не все: — Я же так долго ждала… Его будут звать, как тебя. Он будет похож на тебя. Не на меня, только не на меня! Не калека! Он будет, как ты. Будет опорой другим, не опустит руки даже, когда все потеряно, — улыбнулась: — Красавицей называешь! Да сейчас я понравилась бы только теням регинцев, которых прикончила.

— Знаешь же, что…

— Не знаю! — всхлипнула Ана. — От тебя, дорогой мой, любимый мой, всю жизнь слышу, что нужна — вот такая. И наслушаться не могу! — вдруг вздрогнула, вспомнила: — Твоя рана…

— Уже зажила, — заверил ее Наэв. — Могу тебя подхватить и кружить, как на свадьбе.

Она поморщилась:

— Только не кружить!

Он обнял настолько крепко, насколько решался сжимать ее измученное тело. Руки его дрожали.

— Хотя бы тебя у меня никто не отнимет. Никогда.

Ана горячо зашептала:

— Никогда, никогда… Что завтра скажет Совет?

А Наэв неожиданно для себя рассмеялся:

— Да какая разница?

Она тоже рассмеялась слишком громко и надрывно. И без всякого перехода вновь забилась в истерике:

–..лодка могла перевернуться… Я бы только дождалась, пока ребенок родится, я бы без тебя жить не стала…

Наэв гладил ее спутанные волосы, обнимал и уже ничего не говорил, давая ей выплакаться. Наконец, Ана смогла выпить воды и уснула в его объятьях. Он сидел, не смея пошевелиться, глядя на серые каменные стены, и, вопреки всему, смеялся. В основном, над собой. Почему не понимал? В чем сомневался? Лепешка, от которой он отказался, недосягаемая лежала на сундуке. А ему отчаянно хотелось есть, спать, умыться — все, что он делал после Рогатой Бухты словно по привычке. Его начинало трясти от воспоминаний, хотя недавно был спокоен. Глора в лодке убеждал держаться и верить в лучшее. Выдержка его и стойкость, словно дозорные после бессменной вахты, рухнули и заснули. Впервые после Рогатой Бухты Наэв сознавал, что жив. А то, что он видел только что, в первый и наверняка в последний раз свою Ану в слезах, — это день его похорон. Ничто не может сломить его хромоножку. Но в день, когда он не вернется из рейда, Ана перестанет существовать. А ее пустая оболочка, наверное, бросится с Птичьего Обрыва. Если, конечно, будут еще в его жизни рейды… Хотя бы до утра Наэву было действительно все равно, что сделает с ним Совет.

Он смотрел на серые стены, смеясь сквозь слезы.

Валуны

Наверное, никогда Дельфина не найдет в памяти момента, когда их история началась, но после бойни в Рогатой Бухте стал неотвратимым ее финал. Еще во время рейда в Сургурию Дельфина предчувствовала свое нынешнее отчаяние. Приговор Теору вынесли еще тогда, и любой из тэру обязан был свершить этот приговор, если Теор ему попадется. Убить его. И Дельфина тоже — разве она посмела бы ослушаться Совета? Если в руках у нее будет лук, ей придется спустить тетиву. Если б она знала брата чуть хуже, успокаивала бы себя: мир большой, Теору лишь надо держаться подальше от мстителей с Островов. Но Дельфина слишком хорошо его знала.

Дельфина много думала, в первый раз ли такое на Островах. Ее воображение буксовало — братья предавать не могут! Но она знала теперь, что это ложь, и, как лошадку, стегала воображение хлыстом. Конечно, бывает в Общине измена и вражда. Иначе не внушали бы им так настойчиво мысль о единстве. Предателей, отступников вычеркивали из памяти, не упоминали даже в назидание. Братство не могло позволить себе и тени сомнения в том, что оно незыблемо.

Иногда корабли в чужих землях встречались друг с другом, передавая новости с Островов. Дельфина узнала обо всем задолго до того, как увидела Наэва. Совет выслушал его и постановил, что решение должно быть принято с согласия всех тэру осенью на Большом Совете. А до тех пор Берег Чаек жил в заговоре молчания. Не проследить нитей, кто кому рассказал (Наэв сестрам, те — мужьям, они — своей родне), но люди знали, что он сделал. И не говорили вслух, что осенью — вряд ли его казнят, но изгнать могут. Не говорила и Ана, лишь раз произнесла без сомнений: “Что бы ни случилось — будем вместе. Всегда”. А