Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1 - Александр Солженицын

Кража драгоценностей. Вчера ночью совершена кража в ювелирном магазине Фистуля. Воры разобрали стену…

ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ СЛЕДСТВЕННАЯ КОМИССИЯ обращается с усердной просьбой к тем… в дни переворота обнаружили пулемёты на крышах… Сведений, опирающихся лишь на слухи, не сообщать.

На днях РАСПРОДАЖА С АУКЦИОНА всего движимого имущества ресторана КЮБА (Морская 16, «Кафе де Пари»)

Автомобиль МЕРСЕДЕС продаётся…

Продаётся АРАБ ЧИСТОКРОВНЫЙ, жеребец, под верх.

Железные с тавни продаются.

СОЛЁНЫЕ ОГУРЦЫ хорошего качества продаются с доставкой, не менее бочки.

Деньги нужны для побед,Это знает целый свет.Дело Армий – бить ружьём,Наше, граждане, – рублём.Потому, честной народ,Покупай Заём Свобод.Много выгод он несёт,Шесть процентиков даёт.Три мильярда, знает всяк,Для Святой Руси пустяк.

ДОКУМЕНТЫ – 8

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

(Опубликовано 14 апреля)

…Временное правительство просит всех граждан, сельских хозяев, продолжать засевать свои поля, выполнить в тяжелую минуту свой долг перед свободной Родиной. Каждая незасеянная десятина – непоправимый ущерб для обороны… Возложить на само население охрану посевов и инвентаря отдельных посевщиков от возможных насильственных действий, которые должны быть рассматриваемы не только как нарушение интересов отдельных лиц, но и интересов государства как целого. Правительство вправе рассчитывать на участие в охране посевов всех свободных и сознательных граждан.

…Но если бы общественная охрана оказалась безсильной предупредить насильственные действия – Правительство сочтёт обязанностью государства возместить владельцам причиненные убытки. Поэтому всякое насилие над посевщиками будет ложиться тяжёлым бременем на средства государства…

20

Когда позавчера пригласили Милюкова в Зимний дворец дать в Чрезвычайной Следственной Комиссии свидетельские показания об этой швабре Штюрмере, воткнутой теперь в камеру Петропавловки, – то, повторяя, уже без страсти, свои прежние обвинения, что Штюрмер тайно сочувствовал Вильгельму, готовил сепаратный мир и выдавал тайны союзников (хотя конкретные подозрения, надо сказать, ни одно пока не подтвердилось), Павел Николаевич испытал отчётливое чувство странности от того, как далеко укатила История за эти пять месяцев.

Его штормовая первоноябрьская речь уже необратимо отдалилась, как горная вершина. А сам Павел Николаевич, вознесясь по государственной лестнице на облачные высоты межгосударственных дел, заняв свой измечтанный пост в здании у Певческого моста, – как будто, обратно тому, не возвышался, а соскальзывал и соскальзывал куда-то вниз. Непредсказуемая бы прежде странность проявилась в том, что как раньше всеобщей излюбленной мишенью было самодержавие – так теперь почему-то мишенью для всех левых становился лидер партии Народной Свободы. И, министр победившей революции, либерального правительства, о котором, кажется, уж никак не крикнешь «глупость или измена?», как о ничтожном правительстве Штюрмера, – он не только не был счастлив, но был ли он воистину волен в своих действиях? Увы и увы – нет. С разных сторон жёсткая повседневность наносила ему много язвящих уколов – и железной выдержкой надо было защищать своё сердце.

И только где отдыхало и влажнело оно – под лепными потолками самого министерства, в беседах с послами союзников, да на публичных выступлениях в дружественных аудиториях: на съезде Союза городов в Москве, на кадетском московском совещании, а выше всего, разумеется, на кадетском съезде, где Милюкова буквально фетировали, встречали немолкнущей овацией, весь зал стоя, именовали мужественным и несгибаемым вождём, так что должен был он умерять своих почитателей, что его роль преувеличивается тут, но взоры всего мира действительно устремлены на наш съезд, и среди бушующей грозы наша партия являет истинный пример государственного благоразумия, она – арбитр между классами и сословиями, – говорящий понял это, находясь на посту, который даёт возможность расширенного горизонта. Ни одна революция не прошла так гладко, как наша. Правда, ни одна и не приходила так поздно. Она была неизбежна. Мы не хотели этой революции, но теперь надо спасать Россию. – И в пылком съездовском единении Милюков без душевного усилия присоединился к резолюции о республике и радовался её мудрости, хотя всю жизнь, и даже вот в начале марта, так неудачно настаивал, что без монарха будет гибель и разложение.

Однако съезд длился неполных четыре дня и лишь под замкнутым куполом Михайловского театра. А даже на уличных протяжениях Петрограда авторитет Народной Свободы и её лидера совсем не устаивал так прочно. И пекло и оскорбляло не с правой стороны, как привыкли прежде, а всё с левой, с левой, с левой.

Социалисты, когда-то несостоявшиеся союзники кадетов, становились теперь невыносимы. Они демагогствовали, что нельзя отдавать чиновникам международные задачи нации и нельзя примириться с «закулисной антинародной дипломатией замкнутой чванной касты»! Они упрекали Милюкова, почему он «не демократизирует» внешнюю политику. Кидали безответственно, что «война продолжается во имя идей, объединяющих царя (!?), Милюкова, Бриана и Ллойд Джорджа!» Непроницаемая завеса! дайте широкое осведомление! отныне демократия (под «демократией» странно стали понимать лишь тех, кто левее кадетов…) – демократия сама должна направлять внешнюю политику!

И интересно: как же это она будет делать сама? А – тонкая структура дипломатической вязи? И зачем тогда все традиции, и министерство иностранных дел, и сам министр?

Но поспешней и чаще всего стали социалисты язвить, что министерство иностранных дел не только не помогает революционным эмигрантам скорей вернуться на родину, но даже мешает. Совершенно истерически это подавалось в социалистических газетах, а известный сверхистерик Зурабов напечатал, что в нашем копенгагенском посольстве ему показали телеграмму Милюкова: «Соблаговолите не выдавать видов на проезд тем из эмигрантов, кто занесен в международные контрольные списки». (Очень неблаговидно это обнаружилось, посольство не имело права показывать.)

Честно-то говоря, Милюкова за последнюю неделю и пугало, как это весь революционный эмигрантский муравейник или даже саранча спешили все скорей переползать в Россию. Болтались-болтались по заграницам – а почему они теперь должны скорей хлынуть в Россию и сбивать её с пути? Было бы куда лучше и спокойней тут пока сорганизоваться без них.

Но правительство, воздвигнутое революцией, никак не могло выставить прямого кордона революционерам и даже тень подозрения о том допустить. И оставалось только абсолютно негласно распорядиться нашим консулам за границей и просить союзников всячески задерживать эту публику. Но вот копенгагенское посольство проболталось, и складывалась исключительно неприятная обстановка, надо было как-то выворачиваться и отрицать. А тут и другой вопиющий случай: Троцкий, известный ядовитый тип, с группой единомышленников поплыл из Соединённых Штатов, а в канадском порту Галифаксе английские власти задержали их. Англия и сама понимала германофильскую опасность этой группы, и Милюков тоже просил Бьюкенена всячески этих задерживать, но начался шум и с Зурабовым, и с группой Троцкого (травила «Правда»), и Милюков в несвойственных ему колебаниях то просил Бьюкенена, чтоб Троцкого пропустили, то снова просил задерживать их, то снова – пропустить. Но это – в крайнем секрете!

А публично Милюков сам или от имени министерства отгораживался и оправдывался, что никаких задержек нигде нет, а все ворота реэмигрантам распахнуты; что даны срочные распоряжения оказывать им самое благожелательное и предупредительное содействие, вне зависимости от их убеждений. И министр-де особенно энергично протестовал против задержки группы Троцкого; и паспорта выдаются эмигрантам безо всяких препятствий, и даже если неизвестны их личности и вообще ли они из России, – паспорта выдаются по заверениям эмигрантских комитетов. Так что задерживает их всех не Временное правительство, но опасность переезда по морям и невозможность всех сразу перевезти: немцы потопили часть пароходов, ходивших в Норвегию; а также строгие правила, существующие в промежуточных странах. Спешил Милюков оправдаться и за союзников: они не отвечают за задержку, они тотчас выполняют все просьбы русского министерства. А дело в том, Временное правительство не сразу было осведомлено (и правда, Милюков узнал уже только на Певческом мосту), что кроме списка «политически неблагонадёжных» был ещё союзный «контрольный список нежелательных лиц», заподозренных в сношениях с неприятелем. Так вот, в таких списках ошибочно числились и Зурабов, и Троцкий, и Ленин. (Заявил и Бьюкенен, что именно Троцкого задерживали потому, что он всю войну высказывался в пользу Германии, но вот уже охотно пропущен.)