Сквозь зеркало языка - Гай Дойчер

«они прошли» (я обнаружил давно, а случилось это незадолго до этого).

А если давно тому назад вы нашли старые следы, то:

kuen-nëdak-onda-.h

прошли – произошло задолго до обнаружения – обнаружено давно – они

«они прошли» (я обнаружил давно, а случилось это задолго до этого).

Система языка матсес странна для любого полета воображения, и пока что ничего столь же сложного больше нигде не было найдено. Матсес показывает, насколько фундаментально языки могут отличаться в видах информации, которую вынуждены передавать носители. Но странность матсеса вместе с тем помогает точно прояснить, где следует и где не следует искать правдоподобное влияние языка на мышление. Даже страшно представить, какие выводы сделал бы Уорф на основе языка матсес, попади эти сведения ему в руки, а тем более – что сделал бы его последователь из племени матсес на основе неизмеримой неопределенности английских глаголов. «Я счел бы неуместным допустить, – сказал бы такой мудрец-матсес, – что американец, который знает лишь английский язык и культурные идеи своего общества, может иметь правильное представление об эпистемологии. Носители английского языка просто не смогут понять разницы между непосредственно пережитыми событиями и выводами на основе умозаключений, потому что их язык предопределяет их монистический взгляд на вселенную, который смешивает событие с тем, как оно было испытано, в единое гибкое сращение».

Но все это пустые слова, потому что у нас нет проблем с пониманием различий глагольных форм языка матсес, и при желании мы можем легко выразить их на английском: «Я своими глазами видел недавно, как…», «Я уже давно сделал вывод, что…», «Я очень давно догадывался, что…» и так далее. Когда этот вид информации представляет особую важность, например на свидетельской трибуне, носители английского запросто используют такие выражения. Следовательно, единственная реальная разница между английским и матсес – что язык матсес принуждает своих носителей выдавать всю эту информацию, когда они описывают любое событие, а английский – нет.

Влияет ли требование определять эвиденциальность на мышление, выходя за пределы собственно языка, – этого пока никто не изучил опытным путем. Но все правдоподобные утверждения недавних лет о влиянии конкретного языка на мышление следуют сходным направляющим. Никто (в здравом уме) не станет в наши дни утверждать, что структура языка ограничивает его носителей пониманием лишь тех понятий и различий, которые уже оказались частью лингвистической системы. Скорее, серьезные исследователи будут искать последствия привычки выражаться определенным способом с раннего возраста. Например, вырабатывает ли необходимость постоянно обращать внимание на определенные аспекты бытия особую чувствительность к соответствующим деталям у носителей данного языка? Порождает ли она соответствующие модели памяти и ассоциаций? Это именно те вопросы, к которым мы обратимся в следующих главах.

Некоторых критиков, таких как Стивен Пинкер, безнадежно разочаровывает тот факт, что наш родной язык не ограничивает ни нашей способности рассуждать логически, ни нашей возможности понимать сложные идеи. В своей недавней книге «Субстанция мышления»[237] Пинкер утверждает, что поскольку никто еще не исхитрился показать, что носители одного языка находят невозможным или хотя бы трудным рассуждать таким образом, который кажется естественным носителям другого языка, то все, что остается от влияния языка на мышление, – приземленно, непривлекательно, скучно и даже тривиально.[238]

Очевидно, что считать привлекательным – дело личного вкуса. Но дальше я надеюсь показать, что, хотя реальные влияния языка на мышление сильно отличаются от диких волосатых утверждений прошлого, они далеко не скучны, не приземленны и не тривиальны.

Глава 7

Там, где солнце не восходит на востоке

Поданные к обеду

Язык кууку йимитирр знаменит одним-единственным словом, которое вошло во все викторины и кроссворды мира. История его примерно такова. В июле 1770 года корабль «Индевор» капитана Кука причалил к северо-восточному берегу Австралии возле устья реки, которую скоро назовут Индевор, в месте, которое позже станет Куктауном. Пока несколько недель чинили корабль, капитан Кук и его команда установили контакт с туземным населением континента, как человекообразным, так и сумчатым. С первыми отношения сначала были довольно сердечными. Кук пишет 10 июля 1770-го в своем дневнике: «Утром четверо туземцев пришли на песчаный мыс на северной стороне гавани. С собой у них было маленькое деревянное каноэ с выносными уключинами, с которого они вроде бы собирались удить рыбу. Они были совершенно голые, их кожа была цвета древесной золы. Волосы у них черные, прямые, и коротко подрезанные, и непохожие на шерсть, невьющиеся. Некоторые части их тел были раскрашены красным, а у одного из них верхняя губа и грудь были раскрашены белыми полосками. Их черты не были неприятными, как и мелодичные голоса».[239]

С сумчатыми туземцами обращались куда как менее уважительно. В «Докладе о путешествиях», основанном на дневниках Кука и его офицеров, мы читаем следующее описание того, что произошло позже на той же неделе: «М-ру Гору, который в тот день вышел с ружьем, посчастливилось убить одно из животных, о котором мы очень много рассуждали… Голова, шея и плечи его были очень малы относительно прочих частей тела; хвост был почти той же длины, что и тело, толстый у основания и сужающийся к концу: передние лапы этой особи были всего восемь дюймов длиной, а задние – двадцать два дюйма: передвигается оно последовательными очень длинными прыжками или скачками, держась прямо; шкура покрыта коротким мехом, темно-мышиного или серого цвета, исключая голову и уши, которые несут некоторое сходство с заячьими. Это животное туземцы называют „кенгуру“. На следующий день нашего кенгуру подали к обеду, и мясо оказалось превосходным».[240]

«Индевор» вернулся в Англию на следующий год с двумя шкурами кенгуру, и художник-анималист Джордж Стаббс получил задание выполнить изображение этого зверя. Кенгуру Стаббса немедленно захватил воображение публики, и животное мгновенно прославилось. Восемнадцать лет спустя, когда первый живой экземпляр, «изумительный кенгуру из Ботани-Бей», прибыл в Лондон и был выставлен на Хей-маркет, волнение стало просто лихорадочным. Так английский язык приобрел свое первое слово, происходящее из языка австралийских аборигенов, и, поскольку слава животного распространилась и в другие страны, слово «кенгуру» стало самой известной единицей международного словаря, пришедшей из туземного языка Австралии.

Или нет?

Джордж Стаббс. «Кенгуру из Новой Голландии», 1772 г. (Новозеландский центр электронных текстов)

В то время как длительная популярность кенгуру в Старом Свете не подлежит сомнению, аутентичность австралийских корней слова вскоре попала под подозрение. Ибо когда позже исследователи замечали кенгуру