Сафари - Артур Гайе

Он не забыл ни малейшей мелочи из подробностей того путешествия. И после того как мы поговорили о прошедших временах и людях, мальчуган стал задавать мне вопросы о моих путешествиях и слушал мои рассказы с широко раскрытыми жадными глазами. Мой ученый друг был в восторге от этого прелестного мальчугана: может быть он видел в нем себя в детстве, а может втайне мечтал о том, чтобы передать ему часть своих знаний. В конце концов он задал родителям мальчика вопрос — не отпустят ли они его с нами в качестве слуги, но Магомет согласился ехать только со мной. Его отец, известный забияка Бу-Магреб-Фадль, без дальнейших разговоров согласился на то, чтобы сын его сопровождал меня в путешествии по Египту, но мать — красавица-бедуинка — не так легко пошла на это. Она долго смотрела нам вслед, стоя у дороги со своими остальными тремя детьми, пока мы не превратились в совсем маленькие, едва заметные точки.

Последние две недели мы с Кольманом провели в Александрии, в гостинице, лежащей на самом берегу моря. Этот отдых был прекрасен, как волшебный сон. Малыш обыкновенно сидел на ковре у моих ног и до потери сознания задавал мне вопросы или же, обливаясь потом и высунув язык от напряжения, вырисовывал буквы латинского алфавита.

Здесь я распрощался с Кольманом. Он решил остаться в Дельта на несколько месяцев, я же стремился на горячий таинственный юг. Привыкнув за мою долгую жизнь вечных скитаний к прощаниям и встречам, я старался не волноваться и хотя бы внешне сохранить спокойствие, но расставаться с ним было мне тяжело.

С того дня, как мы покинули гостиницу, я и Мо, — так звали мальчика, — всецело были заняты камерой. Мы проезжали страну, которая была создана для того, чтобы заполнять альбомы фотографиями. Во время поездки в Каир мной были сделаны тридцать снимков: нищие, торговцы, путешественники, феллахи, величественные гробницы фараонов, стройные финиковые пальмы, отражающиеся в зеркальной поверхности Нила, пыльные оживленные улицы городов и тонущие в грязи деревушки — были сняты мной. Наконец в Каире я получил по почте свой штатив, приобрел еще один запасной объектив, желтые стекла, и мы стали скитаться по городу. Я знал его достаточно хорошо, чтобы снять для моих подписчиков самые красивые уголки, самые живописные фигуры и оборванных уличных типов. Само собой разумеется, что на всех снимках я фигурировал на первом плане.

В один прекрасный день я вздумал предпринять прогулку на пирамиды для своего собственного удовольствия, не как корреспондент газеты, а как обыкновенный смертный. Только малыш сопровождал меня. Поразительно, как он умел охранять меня от самого большего зла из всех «казней египетских» — от нищих, проводников, маклеров, которые так и липнут к путешественникам, как мухи к сахару, не давая житья ни днем ни ночью и часто приводя в отчаяние. Возможно, что они боялись властного взгляда этого мальчугана, у которого была гордая осанка, присущая всем номадам. К тому же твердое знание арабского языка, свойственное бедуинам, внушало им уважение к нему, и они обыкновенно сейчас же ретировались при виде его.

Грандиозность картины пирамид снова, как при первом посещении, захватила меня. Великолепие этого гигантского каменного сооружения, холодное и спокойное выражение лица таинственного сфинкса, слабо освещенного сиянием звезд, — очаровывали меня. Я мог целыми часами любоваться этой картиной, погружаясь в состояние полнейшего спокойствия и мечтательной тишины.

На следующий день я направился к своему старому приятелю Ибрагиму Солиману, в Кафр-эль-Харам, где и написал первый отчет о поездке на пирамиды.

После этого я в течение трех дней объездил город калифов во всех направлениях, снимая все, что казалось мне интересным, и нанес также визит моей старой приятельнице мисс Норман, которая тут же взяла меня в работу. Во-первых, она долго читала мне наставления о том, что мне пора бросить эту кочевую жизнь и заняться чем-нибудь посолиднее, во-вторых, она наградила меня кучей лекарств против всевозможных тропических болезней.

Глава одиннадцатая

Ничего не подозревая, я сплю на гробнице Тутанхамона

Через неделю я, отдыхая от бесконечных скитаний с фотографическим аппаратом по развалинам Корнака, знаменитого города мечетей, сидел на террасе Зимней гостиницы в Луксоре и с удовольствием втягивал в себя горячий кофе. Предо мной простирались горы Аравийской пустыни, на которых лежал розовый отсвет заходящего солнца, и их отражение в водах священной реки давало такую картину, которую едва ли могут передать открытки, продающиеся здесь в изобилии. Мой малыш только что вернулся из города, и по гневной складке, прорезавшей его прекрасный лоб, я понял, что он поссорился с кем-то. Действительно, он взволнованно сообщил мне, что эти «блохи, сосущие человеческую кровь» (мальчишки-погонщики мулов), которые нанялись доставить нас завтра в долину королевских гробниц, уступили только половину запрошенной цены, «несмотря на то, что мной было потрачено больше слов, чем лежит камней в пустыне», — добавил он.

Он подсел к моему столику, наполнил крошечную, как наперсток, чашечку сахаром и полил ее несколькими каплями кофе. Он весьма скоро постиг науку сидеть на стуле, а не на полу, есть ножом и вилкой, а не руками, употреблять носовой платок, вместо того чтоб сморкаться пальцами прямо на пол, и с природной грацией носил дорожный костюм цвета хаки вместо своих, кишевших паразитами, лохмотьев. Еще многому научился он у меня быстро и незаметно. Только чалму — головной убор своей родины — он ни за что не хотел снять и пришел в восторг, когда я купил ему новую из светло-серого с красными полосками шелка. Он был так прекрасен в этом головном уборе, что я ничуть не удивился, когда к моему столу подошла старая англичанка и попросила разрешения нарисовать этого «красавца-мальчика». Она села тут же возле меня и, достав карандаш и альбом, принялась рисовать. Я же схватил Мо за рукав куртки, потому что отлично знал его строптивость: он не любил, когда его рисовали или снимали. Она ласково заговаривала с ним и была страшно поражена, когда выяснилось, что он ни слова не говорит по-английски.

— Мо! Сиди смирно и не делай такое злое лицо. Разве тебе больно? — спросил я.

— Айовая бу, — ответил он и закрыл глаза рукой, как будто солнце ослепляло его.

Тут карандаш на мгновенье застыл в руках леди, и ее голубые глаза удивленно открылись.

— Он сказал «бу». Значит, это ваш сын, не правда ли?

Чтобы скрыть улыбку, я бросился под стол, поднять салфетку. Когда я вылез оттуда, то успел уже настолько овладеть собой, что совершенно серьезно уверил ее, что она прекрасно понимает по-арабски. «Бу» действительно означает отец, но это не значит еще, что я его отец. Судя по цвету кожи, это совершенно невозможно предположить. Когда я стал звать его сокращенно «Мо», то он как-то раз смущенно спросил меня, не разрешу ли я ему называть себя также сокращенно — «Бу». Мое арабское имя «Абу-Китаб». Насчет же того, что истинный смысл этого слова радовал меня, я не стал особенно распространяться.