Сафари - Артур Гайе

— Алла-илла! Алла-илла…

Все произошло так быстро, что я не помню, сам ли я разыскал своего верблюда, или он случайно очутился возле меня, но, как бы там ни было, я выхватил винчестер, который, несмотря на насмешки Кольмана, постоянно держал у своего седла и сделал несколько выстрелов. Я так безумно устал от проделанного нами ночью путешествия, что, если бы не Кольман, очутившийся внезапно рядом со мной, я не смог бы сесть на верблюда. Кроме того, на мои больные нервы все особенно сильно действовало, и когда после окружавшей нас тишины из-за скал вдруг выскочила эта орда, то их завывание буквально привело меня в ужас. Когда я очутился верхом на верблюде, мой страх как рукой сняло, и я с удовольствием выпустил подряд все десять зарядов в беснующихся всадников, затем переменил магазин и снова с поразительным хладнокровием стрелял, целясь в белые одежды нападавших.

Слабый свет наступающей зари осветил поле битвы: как живые башни сновали горбы верблюдов, лошади черными силуэтами мелькали между ними, белые одежды бедуинов развевались от ветра, клинки оружия блестели холодной сталью, а из дула ружей то и дело показывался сноп огня. Тут я увидел коня, который несся прямо на меня: на нем сидел бедуин, закутанный в белые одежды. Я видел только его черные глаза, горевшие злобным огнем, и увидел темную волосатую руку, размахивающую кривой саблей. Я не попал в грудь всадника, куда целил, а немного левее — в руку, державшую саблю; сабля полетела на землю, и через секунду эти горевшие ненавистью глаза были уже совсем близко от меня. Я все-таки успел еще раз нажать курок, но тут мой винчестер дал осечку; тогда я прикладом ударил в лицо нападавшего и вышиб его из седла. Возле моего уха просвистела пуля.

В толпе снующих взад и вперед фигур я заметил серебристого верблюда Кольмана и увидел, как профессор непрерывно стрелял в толпу. Откуда-то снизу до меня донесся голос Ассула:

— Господин, стреляй в них! Ах, проклятые! — Я увидел в его руке браунинг, из которого он целился в скачущих лошадей и закутанных в белое бедуинов, а когда я, присоединившись к нему снова, выпустил весь запас снарядов из моего винчестера, то толпа нападавших на своих низеньких лошадках вдруг шарахнулась в сторону и бесшумно, как привидение, растаяла в розовых лучах зари.

Лучи восходящего солнца разлились по пустыне и озарили облака пыли, поднятые сражавшимися. Я увидел, как Кольман слез со своего верблюда; на его гладко выбритом черепе, с которого слетела чалма, виднелся кровавый шрам. За ним стоял мудир, который внезапно приподнял к небу обе руки как будто для молитвы и повалился на песок, на котором тут и там лежали человеческие тела.

Тут ко мне подбежал Ассул; он во все горло кричал что-то непонятное и внезапно с ловкостью кузнечика сделал прыжок на спину свободного коня одного из бедуинов и умчался вперед к восходящему солнцу, очевидно, в погоню за нападавшими; за ним помчались и остальные слуги. Я подумал о том, какое интересное описание пошлю я читателям «Часов досуга», и тут мне стало страшно: неужели; я все случившееся со мной буду оценивать только с этой точки зрения?

Когда я слез с верблюда, ко мне подбежал Кольман: из раны на его голове текла струйка крови, которая терялась в густой бороде. Торопливо протерев очки, он сказал: «Надеюсь, вы не ранены?»

Я утвердительно кивнул головой и, несмотря на его протесты, внимательно исследовал рану на его голове.

— Неудачный удар саблей, который содрал кону; кость не повреждена. Я очень рад!

— Да, к счастью, это ерунда. Но пойдемте — надо помочь мудиру. Как по-вашему, что это все значило?

— Ничего особенного. Они приняли нас за итальянцев; это, очевидно, те самые бедуины, которые перестреливались с нашим отрядом у Бир-Агроны.

Изъеденное оспой лицо мудира было желто, как воск; слуга, стоявший возле него на коленях, показал нам глубокую рану внизу живота.

— Это был последний выстрел одного из этих собачьих детей, — сказал он.

Я с сожалением посмотрел на мудира и спросил, сколько людей у нас осталось в живых.

— А как ты уцелел? Жив ли твой верблюд? — спросил я слугу. — Да? Тогда садись на него, догони наших людей и прикажи им немедленно вернуться. Спеши, но будь осторожен!

— Хорошо, — сказал он и, вскочив на своего верблюда, умчался по тому же направлению, куда ускакал Ассул с остальными слугами.

Я оставил мудира на попечение Кольмана и пошел с единственным не раненым слугой в обход по полю сражения.

Один из наших был убит, двое тяжело ранены; один умер, когда я притронулся к нему, — у него саблей была перерезана сонная артерия. Рядом с ним лежал бедуин, очевидно, ранивший его, сжимавший в руке кривую саблю. Его глаза с ненавистью смотрели на меня: когда я попытался отнять у него саблю, он плюнул мне в лицо.

— Дурак! — крикнул я. — Бог наказал вас слепотой, мы не итальянцы. Там вот лежит мудир из Джарабуба, то есть ваш же чиновник. Посмотри, как вы отделали его. А тот, который стоит возле него на коленях, — это такой же бедуин, как и ты, а я немец и всегда был другом вашего народа, который дал мне имя Абу-Китаб! А тебя Аллах накажет тем, что тело твое умрет раньше тебя: у тебя пуля засела в позвоночнике.

Он от ужаса застыл на месте с разинутым ртом, затем в отчаянии натянул свою чалму на глаза и, бросившись лицом в песок, глухо завыл.

Немного поодаль я увидел картину, которая заставила меня содрогнуться от ужаса: возле околевшей лошади на песке лежал маленький туземец — слуга Кольмана, у него на виске была еле заметная ранка, из которой каплями сочилась кровь, его детский рот был полуоткрыт, на коричневом лице застыло то же самое выражение трогательной красоты, которое было при жизни.

Нападавшими был оставлен только один труп и две смертельно раненых лошади. Двумя выстрелами из винчестера я прекратил их мучения. Я увидел еще несколько раненых лошадей, которые при моем приближении пытались убежать; всех остальных убитых и раненых нападавшие, очевидно, увезли с собой.

Я внезапно почувствовал реакцию после бесконечной верховой езды и кровавого финала этой ночи: у меня затряслись колени, и чувство безумной усталости заставило меня прислониться к туловищу одной из убитых лошадей. Я слышал, как Кольман звал меня, но не в силах был ему ответить. Меня привел в себя Ассул: он с криком подъехал ко мне, его уродливое лицо было искривлено в гримасу, слезы лились ручьем по грязному распухшему лицу.

— Что случилось? — спросил я его и только по звуку моего хриплого голоса понял, что меня мучает жажда.

— Господин, смотри… Вон там — это брат моего отца. Моего отца! И еще один мой брат лежит вон там, подальше, с пулей в животе и проклинает небо от невыносимой боли, а трое остальных тоже из моего родного селения. Я говорил с ними, — он снова завыл, как пес. — Господин! Скажи, почему Аллах затемняет разум людей и они нападают друг на друга, как ночные гиены?