Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965) - Айно Куусинен

Я спросила:  «Ида, а ты сама ела крысиное мясо?» — «Сначала не ела, — ответила она, — но потом попробовала, и оно оказалось таким вкусным, что я тоже стала его есть». Она добавила: «В Карелии многие умирали от истощения. А я своим крысиным супом спасла мужа и брата от голодной смерти».

Я ни капли не сомневаюсь в том, что всё это — правда.

Наступил май. Светило солнце, в Котласе стало теплее. Нас, женщин из Москвы, поселили в огромном хлеву. Пол был покрыт толстым слоем сена. Хотя нам, по правде говоря, было уже безразлично, где жить, здесь всё же было лучше: двери и окна можно было держать открытыми днём и ночью. В этом хлеву на сене мы и ждали этапа. Рядом со мной спала сербка Надя Кубурич[166], муж её представлял в Коминтерне компартию Югославии, делал переводы с русского на сербский[167]. Он тоже был арестован, жив ли он — она не знала. Её саму взяли позднее, обвинили в шпионаже.

Надя Кубурич была уравновешенная, умная женщина. Между нами завязалась дружба.

Мы дышали свежим воздухом, даже загорали на солнце, смотрели из окна во двор. Внутри зоны мы имели право перемещаться свободно, а за оградой ходили охранники с собаками. Однажды охранники стали что-то строить перед самым нашим окном. Через два дня строение было готово — это оказалась небольшая башня. Выстроена она была прочно, из хорошей древесины. Окон не было, лишь очень плотная дверь. Наверху, у крыши, находилось отверстие сантиметров в пятнадцать, забранное крепкой железной решёткой. Мы каждый день следили из окна, гадая, для чего эта башня.

Когда всё было готово, конвоиры ввели в нашу зону группу молодых парней, лет двадцати или моложе. На них были только рваные трусы. Их заставили войти в башню, дверь заперли. Солдаты поставили прямо перед нашим окном водяной насос, пропустили длинный шланг через решётчатое окно и стали качать в башню воду из ближайшего пруда. Они трудились изо всех сил. Мы слышали, как парни кричали: «Откройте!» Насос работал безостановочно, крики становились громче: «Перестаньте качать! Вода уже выше колена. Уже по пояс… перестаньте!.. остановитесь!.. выпустите воду! — мы по горло в воде, захлёбываемся…» Но солдаты, не обращая внимания на крики, продолжали качать, пока не стало тихо. Мы с ужасом переглядывались. Прошло много времени, и дверь открыли. Из башни хлынула потоком вода, она вынесла во двор трупы. Солдаты их унесли, а вода ушла в землю. Лагерная жизнь продолжалась.

В Котласе заключённые не работали, но многие женщины сами просили дать им работу. Раз они чистили картошку за ограждением, а когда возвращались, через щель в заборе соседней зоны какой-то мужчина спросил обо мне. Женщины сказали, что знают меня, он их просил помочь увидеться. В нашей зоне женщины образовали пирамиду, я влезла на самый верх и громко спросила, кто хотел меня видеть. Как же я удивилась, увидев Станко Сапунова, с которым встречала Новый год, 1938-й. С тех пор прошёл год и четыре месяца. Станко попытался меня ободрить, сказал — не надо волноваться, такое положение долго продлиться не может, скоро мы все вернёмся домой.

Со своей пирамиды я увидела ещё двоих знакомых. Один был военврач доктор Душманн, которого я позднее встретила ещё раз. Он получил двадцать пять лет «за убийство Максима Горького». Я думаю, он никогда и не видел Горького. Второй был высокий чин НКВД, латыш Мутчулан, с ним я познакомилась через его жену, она тоже была из Латвии, работала секретарём в отделе международных связей Коминтерна. Когда я через восемь лет вернулась в Москву, узнала, что Мутчулана расстреляли в Котласе, а жена его казнена в Москве.

В середине мая нас повезли этапом по воде. На старинном колёсном пароходе мы плыли по Северной Двине на север. Никто из нас раньше такого парохода не видел. Один из охранников сказал, что плывём в Воркуту, место нам совершенно незнакомое.

В Котласе я много разговаривала с доктором Элизабет фон Файт. В дороге она должна была оказывать заключённым медицинскую помощь. Узнав, что я по профессии медсестра, она предложила мне стать её помощницей. Немного поколебавшись, я согласилась. Я совершенно уверена, что дело, которое предложила мне Элизабет фон Файт, спасало меня все восемь лет мучений: работа с больными облегчила жизнь, принося мне моральное удовлетворение. Поэтому я всегда с благодарностью вспоминаю госпожу фон Файт, очень жалко, что наша совместная работа прекратилась, когда в 1941 году началась война, — доброго доктора перевели в другой лагерь, и она для меня навсегда исчезла.

Вернёмся к нашему путешествию. Пароход медленно плыл по реке, стояла хорошая солнечная погода. Ночи были светлые и тёплые. Сапунов ехал с нами, мы с ним много разговаривали. Он просидел пятнадцать месяцев на Лубянке по обвинению в сотрудничестве с балканскими шпионами. Его приговорили к смерти, но приговор был заменён на двадцать пять лет лагерей.

Проплыв по реке пятьсот километров, мы прибыли в Архангельск. Стояла удивительно светлая летняя ночь. Город спал. Нас пешком провели по улицам в другую гавань, где ждал огромный корабль. На ногах у меня были лапти, я их сама сплела в Котласе — не ходить же по зоне на высоких каблуках.

В ожидании приказа о погрузке долго стояли на причале. Мы, двадцать девять женщин, находились в конце длинной колонны, впереди стояли сотни заключённых-мужчин. Вдруг кто-то окликнул меня по имени. Я даже вздрогнула, узнав Гуго Эберлейна, своего старого друга со времён Коминтерна. Он подошёл. Передвигался он с огромным трудом: был очень болен. Я спросила, откуда он — из Берлина? Он сказал — из Парижа. По приказу Коминтерна ЦК германской компартии был в 1934 году переведён в Париж. Эберлейна вызвали в Москву телеграммой, он был арестован на вокзале, сразу по прибытии.

Он успел мне сказать:

— Ни в коем случае не нервничайте и прежде всего — никогда не плачьте. Когда мы отсюда вырвемся, скажем им всё.

Потом охранник отвёл его в строение неподалеку. От двери Эберлейн ещё раз успел махнуть мне рукой, из его друзей я была последней, кто его видел. Больных, чтобы не возиться с ними в дороге, за тем зданием расстреливали.

Когда мы поднялись на судно, я спросила у начальника перевозки, что сделали с немцем. Он цинично ответил:

— Я не могу брать на свою ответственность перевозку такого больного человека. Его тело так распухло, что он наверняка бы умер в дороге. Так ему лучше: хоть не надо в дороге мучиться.

В начале деятельности Коминтерна Гуго Эберлейн представлял в нём германскую компартию. Он был другом и доверенным человеком Ленина, женат был на воспитаннице Ленина. Эберлейн был искренний, открытый человек, большой идеалист. Не знаю, что стало с его женой.