Клодет Сорель - Саша Виленский

class="p1">— Решай сам, выбирай, — следователь улыбнулся. — Хочешь — на польскую разведку, хочешь — на румынскую. А хочешь — на английскую. Или японскую. Давай, решай.

— Японская? — изумляясь идиотизму ситуации настолько, что даже перестал чувствовать унижение, спросил Никита.

— Записываю: я был завербован японской разведкой, которой передавал сведения о… О чем ты ей передавал сведения?

— Об учетных данных работников наркомата? — предположил Кузин. В голове все еще звенело.

— Молодец! Толково! — обрадовался следователь и что-то записал в протокол. Посмотрел, полюбовался на написанное, и вдруг огорчился.

— Не, Кузин, мало. Давай еще.

— Что еще?

— Еще признавайся. Скажем, ты еще и на польскую разведку работал, а?

— Да как же, — попытался возразить Никита. — Как я мог работать и на поляков, и на японцев?

— А вот ты мне сейчас и расскажешь, как. Пишем, «был завербован одновременно польской разведкой». Как она у них называется?

— Дефензива? — неуверенно сказал Кузин.

— О! Видишь, даже название знаешь! А говоришь, что не шпион. Обязательно шпион! «Завербован Дефензивой». А Сигуранца — это что?

— Румынская. — Кузин вообще не понимал, что происходит. Это теперь таких дебилов в госбезопасность берут?

— Во, отлично! Значит, ты был еще агентом Сигуранцы. Понял?

Кузин кивнул. Они не могут считать, что весь этот бред — это нормально. Вот берет, скажем, прокурор в руки папку, где написано, что один и тот же человек передавал данные японцам, полякам и румынам. И какие данные! Понятно же, что это — полный бред. И что, кто-то в это поверит?

— Вот, Кузин, видишь, когда сотрудничаешь со следствием, то все у тебя хорошо. Ты к нам по-хорошему — и мы к тебе по-хорошему.

«Где-то я уже слышал эти слова. Господи, это ж я всегда говорил подследственным. Это что же, я был таким же идиотом, как эта жирная сволочь напротив?»

— Ладно, Кузин, на сегодня — все. Устал я.

«Устал он! Он сейчас спать пойдет, а меня в камеру — и подъем! Днем-то спать не разрешается, а ночью опять вызовут, знаем мы эти штучки!».

Следователь вызвал конвой.

Весь день Никита провел как сомнамбула, спотыкаясь, бродил по камере, похлебал удивительно невкусного супа и сокрушался про себя, что и в ночь перед арестом спал плохо. Получается, чуть ли не двое суток на ногах. А еще очень жалел, что не закрутил с брюнеточкой из архива. Ладная такая брюнеточка, грудастая, глазками стреляла, а он все думал — успеется. Теперь не успеется. Долго не успеется.

Он пытался что-то анализировать, но в голове было мутно, словно перекатывались мелкие металлические опилки. Мечтал он только об одном: дождаться отбоя и рухнуть на нары.

И когда пришел этот самый отбой, то уснул, еще до того, как лег.

И тут же — ему показалось, что прямо через долю секунды — получил удар в бок, от которого перехватило дыхание. Кто-то стащил его с нар и, бросив на пол, стал пинать сапогами, куда придется.

— Ты что, сука, спать вздумал? Встал! Встал быстро, кому сказал! На допрос!

Его схватили и потащили, время от времени подбадривая пинками. Так в одних кальсонах и втолкнули в кабинет, где он чувствительно припечатался носом в пол.

— Вот те на, Кузин! — притворно удивился знакомый голос. — Ты что, решил, что мы закончили, спать улегся? Ты у меня теперь спать не будешь, пока все не выложишь, до последнего, понял? А ты выложишь.

— Я же вроде признался уже, — устало сказал Никита.

— Ты издеваешься, контра? — злобно спросил следователь. Никита все силился вспомнить, как же его зовут, но не помнил, назвал тот себя или нет. — Конечно, ты признался, еще бы ты не признался. У меня все признаются. Но ты же еще никого из своих сообщников не назвал! То есть, ты представляешь, они целые сутки ходят на свободе, вредят народной власти, готовят теракты против наших руководителей и самого товарища Сталина, а ты, вместо того, чтобы немедленно пресечь их контрреволюционную деятельность, спать улегся? Это же самый натуральный теракт!

И он — на этот раз с размаху — ударил Кузина в лицо. Там что-то хрустнуло, и стало так больно, как никогда еще больно не было. Никита закричал, чтобы хоть немножко облегчить невыносимую эту боль.

— Ты что? — удивился следователь. — Я же еще даже не начал! Разве так ты должен у меня орать?

Он повалил Кузина на пол и стал методично избивать сапогами, стараясь попасть в пах, который Никита тщательно прикрывал, пока мог. Но гражданин следователь был опытным садистом: заметив, что подследственный прикрывает чувствительное место руками, начинал пинать по почкам, и Кузин инстинктивно хватался за поясницу, и тогда тот мгновенно снова пытался его достать в низ живота. И когда ему это, наконец, удалось, то действительно стало так больно, что Кузин потерял сознание.

Пришел он в себя от того, что его поливали ледяной водой. Никита боялся открыть глаза, но пришлось.

— О, очухался! — радостно сказал следователь и, обращаясь к кому-то, сказал:

— Свободен.

Следователь присел на корточки рядом с подследственным.

— Выспался? — спросил участливо. — Ну, тогда давай продолжим.

Никита попытался встать, но резкая боль в паху не дала подняться. Он посмотрел себе вниз и чуть не заплакал: на подштанниках расползалось страшное красное пятно. «Обоссался, — застонал про себя Никита. — Кровью обоссался. Почки опустил, сука».

— Ну, лежи, лежи, — по-доброму сказал сержант, садясь за стол. — У меня тут по-простому, без чинов.

Взял ручку, обмакнул в чернильницу, посмотрел на перышко, снял какую-то волосинку, снова макнул, приготовился записывать.

— Рассказывай, Кузин, кто был тобой завербован для шпионской деятельности.

Никита перечислял всех, кого знал. Следователь едва поспевал за ним, иногда останавливал, что-то долго чиркал, затем кивал, и Кузин сбиваясь, задыхаясь от жуткой боли во всем теле, а особенно внизу, все говорил и говорил, пытаясь понять по бесстрастному лицу своего мучителя, когда можно будет остановиться. Но тот только поощрительно кивал и все записывал, записывал, записывал.

Он плохо помнил, как его вернули в камеру. Похоже, просто кинули на пол, потому что очнулся он скрюченным и трясущимся на полу у самой двери.

— Живой? — спросил кто-то из штатских.

Кузин что-то простонал, сам не понял что.

— Ну и хорошо, — сказал штатский равнодушно.

Вечером увели и штатского, и нквдшника в форме. Они остались вдвоем с этим смутно знакомым, и Никита трясся от мысли, что его опять, третий раз вызовут и будут бить, пока не забьют насмерть. И тут неожиданно вспомнил, где он видел соседа — это же Стоянович, тот самый, кого судили партийным судом. Когда это было? Года четыре назад?

— Вы