Морской узелок. Рассказы - Сергей Григорьев

Поп безнадежно отмахнулся рукой:

— Делайте как знаете!

На амвоне появился письмоводитель, окруженный писарями. В церкви настала тишина.

— Ипат Дурдаков! — провозгласил письмоводитель.

Ипата пропустили вперед.

— Лейла Дурдакова! — несколько раз повторил письмоводитель, но на его зов никто не приблизился.

— Заприте двери! — крикнул письмоводитель. — Сыщется сама, когда всех переберем…

По списку писаря устанавливали за Ипатом пару за парой. Посредине было все приготовлено для венчания. Когда все пары были поставлены большим кругом, Лейлы не оказалось. Ее не нашли и во дворе.

— А где поручик Друцкой? — спохватился опекун.

— Они действительно прошли вслед за телегой, что привезли венцы, — ответил сторож у ворот.

— Кто «они»?

— Господин флигель-адъютант. Как сказано было, никого, кроме господ комиссионеров, не пропускать, я то и сделал.

Опекун смутился, но ненадолго.

— Не горюй, мой друг, — сказал он позванному в алтарь Ипату. — Девушка не иголка, полиция ее завтра же сыщет, и ты поедешь, как и все, в деревню с милой женой. Становись же, любезный, на свое место.

Венчание совершалось. Трясущийся поп долго читал по спискам имена брачущихся, и это похоже было на поминовение усопших.

Когда настало время ходить вокруг аналоя, одинокий Ипат оказался с двумя венцами в руках последним. Хоровод замкнулся. Ипат нес венцы над последней парой, а шедшие за Ипатом держали венцы жениха над головой Ипата, а невесты — над пустым местом, где бы следовало быть Лейле.

Опекун, опираясь на трость, стоял на амвоне и любовался, довольный своей выдумкой.

Когда обручали, поп отдал Ипату оба кольца: и его и кольцо Лейлы. Ипат надел и свое и кольцо Лейлы, как носят обручальные кольца вдовцы, и, глядя на кольца, горько заплакал.

Ипат и Лейла были питомцами Московского воспитательного дома, устроенного еще при Екатерине Второй.

Со дня открытия Воспитательного дома детей начали приносить туда все, кому только хотелось. Приносили туда действительно брошенных, приносили матери своих детей, «незаконнорожденных», как тогда именовали их, если их родители не венчаны в церкви; бедняки приносили и законнорожденных, чтобы избавиться от лишней обузы, приносили солдатки и солдаты своих мальчиков, чтобы избавить их от солдатчины, ибо питомцы освобождались от суровой обязанности военной службы; приносили, наконец, дворовые крестьяне.

В Воспитательном доме не спрашивали, откуда и чей младенец, и принимали всех. Случалось, что детей привозили и в каретах. Бывало, и часто, по праздникам в Воспитательный дом являлись кавалеры и дамы, чаще пожилые, приносившие детям «под номером таким-то» конфеты, наряды, а кормилицам подарки. Были среди питомцев дети, чем-либо отмеченные: у одних на груди оказывался выжженный знак, других находили с надетым на шею амулетом. Очевидно, это делалось родителями в намерении по этим знакам когда-нибудь разыскать своих покинутых детей.

Амулеты сохранялись, знаки, подобно родинке, были неистребимы, что питало в детях, когда они вырастали, и мечту об особенном, таинственном происхождении, и тщетную надежду на встречу с матерью и отцом, богатыми и знатными. Чаще всего бывало так, что именно чем-либо отмеченные дети оказывались брошенными раз и навсегда.

Питомцы получали в Воспитательном доме образование, сообразное намерению правительства создать особенную породу людей — кротких и вседовольных, полезных для общества, искусных мастеров.

Проходили десятилетия, число приносимых младенцев возрастало.

В мире совершались великие события: французская революция потрясла Европу; за революцией последовали Наполеоновы войны. Оглядываясь на Францию, теперь в России изменили взгляды на воспитание: вместо надежды воспитать кроткую породу людей мерами образования правительство вознамерилось превратить весь народ в послушную машину средствами суровой и жестокой военной муштры; начался опыт военных поселений, где господствовала палка. Бунты военных поселян предостерегали, что и этот способ воспитания послушных рабов уже не годен.

Еще по инерции аракчеевские порядки получали развитие. Московская чернь беспокоила правительство. В ее составе были очень заметны п и т о м ц ы. Если где буйствовала толпа, то в ней непременно находили веселого пьяного коновода; забранный полицией коновод беспечно отвечал, что его не смеют ни бить, ни подвергать аресту, ибо он ц а р с к и й с ы н. То, что в Москве оказывалось столько «царских сыновей», было само по себе зазорно.

Правительство решило вывезти из Москвы питомцев и устроить их где-нибудь оседло подальше от Москвы. Внезапно московская полиция получила наряд собрать всех молодых холостых питомцев и питомок в Москве и из окрестных деревень в подмосковное имение Воспитательного дома.

Собранных питомцев и питомок поместили во дворце: в одной половине парней, в другой — девушек. За мужчинами наблюдали надзиратели, за девушками — надзирательницы. По временам молодых людей выгоняли в парк для игр и наконец объявили, что каждый из питомцев должен выбрать себе в жены любую питомку, а затем им предстояло отправиться в Смоленскую губернию, где опекунскому совету досталось за долги большое имение. Там питомцы должны основать колонию землепашцев, под управлением военного генерала, любителя аракчеевских способов воспитания.

II. О двух конвоирах, которые попали впросак, обманутые большой сургучной печатью

Поручик Друцкой, подкупив сторожа у ворот, увлек Лейлу с опекунского двора в то самое время, когда у церкви началась суматоха, а ворота открылись, чтобы выпустить телегу, доставившую к церкви свадебные венцы.

У подъезда дворца находилась карета матери Друцкого; в этой карете Друцкой и приехал из Москвы на комиссию. Усадив Лейлу в карету, Друцкой поместился рядом с девушкой сам и приказал сколько возможно скорее ехать в Москву.

Лейла успокоилась. Она не хотела гадать об участи, какую ей готовил спаситель, и не думала о ней. Все, даже самое худое, представлялось Лейле лучше, нежели, превратясь в мужичку, ехать за немилым мужем в далекую деревню. Лейла уже ждала от своего спасителя пылких признаний, уверенная, что его поступок продиктован неотразимой силой ее красоты.

Между-тем Друцкой сидел в экипаже нахмурясь и как будто забыл о своей черноокой спутнице. Конечно, если бы Лейла была дурнушкой, молодому человеку не пришло бы в голову ее спасать. Но вот он ее спас. Она прекрасна.

«Есть ли еще то, что сделал я, спасение для этого прелестного создания! — размышлял Друцкой, пока карета подъезжала к московской заставе. — Что мне теперь с нею делать? Она, наверное, сейчас уже мечтает о романтическом приключении с блестящим рыцарем, каковым явился я перед нею. Она ждет, что я, увлеченный и очарованный ее красотой, вознамерюсь сделать ее княгиней, своей женой. Наверное, на ее теле есть какая-нибудь родинка или метка, почему красотка верит, что она происходит из высоких званий, и она, конечно, приняла бы имя и титул княгини как нечто должное. Ба! Однако же сам я от этих намерений столь же далек, как и от желания потешиться ею…»

— Куда, ваше сиятельство, прикажете везти? — склонясь через плечо к опущенному окну кареты, спросил кучер, как бы угадывая сомнение своего молодого господина.

Друцкой, слегка краснея перед самим собой, принял малодушное решение:

— Поезжай, Софрон, на Остоженку, к нам домой…

Сердце Лейлы забилось именно той надеждой, о которой догадывался ее спаситель. Узнав по княжескому гербу на карете, кто ее спаситель, она теперь догадалась, что ее везут в известный всей Москве дворец княгини Друцкой на Остоженке.

Друцкой между тем, почти раскаиваясь в своем поступке, решил, как нашаливший мальчик, отдаться во всем на волю матери, надеясь, что она найдет лучший для Лейлы выход. Друцкой считал, что его мать добрая и хорошая; да такой она и была для своего сына.

Когда приехали на Остоженку, Друцкой оставил Лейлу в одном из своих покоев и сам тотчас отправился к матери.

Молва опередила его. Через дворню, слуг и камеристку мать раньше, чем к ней явился сын, узнала, что он внезапно и раньше времени вернулся из подмосковного дворца Воспитательного дома и не один, а привез с собой девушку, прекрасную собой, привез открыто, среди бела дня.

Мать успела все обдумать и приготовиться раньше, чем явился к ней сын. Он застал ее в жестоком приступе мигрени.

Старуха охала и вздыхала, полулежа в удобном кресле. Около нее хлопотала, подавая то соль, то прохладительное питье, молоденькая миловидная камеристка; три хорошеньких горничных помогали камеристке, подавая то одно, то другое.

Друцкой поздоровался с матерью и заговорил нерешительно:

— Матушка, я вижу, вы не совсем здоровы, а мне нужно вам сказать об одном важном предмете…