Мираж - Владимир Рынкевич

20 октября Будённый взял Воронеж.

Скоблин докладывал: «За трое суток Корниловская дивизия потеряла треть своего состава».

1919. НОЯБРЬ

Яскевич так и не успел сформулировать для себя, была ли это его первая и роковая ошибка в военной разведке или надо употребить выражение Дымникова — мираж. Он пытался убедить Кутепова, что красные обязательно будут атаковать самое слабое место корпуса — стык между Корниловской и Дроздовской дивизиями.

   — Зачем они полезут в лоб, если Будённый имеет успех на фланге?

   — Затем, Александр Павлович, что стык — самое слабое место, и его надо атаковать.

   — Интуиция? Теория? Чёрт вас знает. Хорошо. Я предостерегу командиров дивизий, а вы лично поедете туда и установите точное расположение красных войск в этом районе. Вы это умеете.

Снег ещё не выпал, и ночная темь поднималась с корявой замороженной земли, пронизывая всё острым холодом. Капитан Чижов, командир роты, занимавшей самый левый фланг корниловской дивизии, повёл Яскевича на передовую около полуночи. Чижов совсем недавно получил повышение и продолжал служить старательно — ведь на Великой войне он был подполковником. Вот и человеку из штаба надо угодить, хотя бросать тёплую избу и лезть в поле не было никакого смысла — разведка, посланная капитаном, до утра не вернётся, а на передовой ночью ничего не может произойти — красных близко нет. За целый день ни одного не видели.

   — Кто идёт? — окликали их посты боевого охранения. — Пароль.

   — Корнилов. Отзыв.

   — Москва. Проходите.

Вышли на самую что ни на есть передовую. Ближайший пост охранения шагах в тридцати искрил махоркой.

   — Неужели никаких следов красных? — удивлялся Яскевич.

   — Никаких. Даже выстрелов не слышно. Только дальние.

Посидели минут 15, и чёрный мрак впереди превратился в опушку леса с выемкой — наверное, дорога или просека. Поднялся ветер, зашумели тревожно вершины деревьев, и вдруг с порывом ветра донёсся лишний звук, мягкий, густой, распадающийся на удары, приближающийся.

   — Кавалерия! — испуганно сказал Чижов. — Чья?

   — Здесь может быть только красная кавалерия. Надо объявлять тревогу.

Но кони ржали уже близко, на опушке появились всадники в белых папахах и белых полушубках, на плечах погоны.

   — Стой! — закричал Чижов. — Пароль или дам из пулемёта.

— Да вы что, господа? Я командир 7-го эскадрона конницы генерала Шкуро. Нам приказано прибыть в распоряжение Кутепова.

— Командир с документами подъезжайте, — крикнул Чижов. — Боевое охранение ко мне.

Командир подъехал с большой свитой. Глаза, привыкшие к темноте, уже различали красавца командира в папахе набекрень и ловко сидящем на нём полушубке, и коня, что так и рвётся вперёд. Командир хитро улыбался, глядя на растерянного Яскевича, который думал о том, что только красные могут быть здесь, и никак не мог поверить, что впервые ошибся... Правда, для размышлений отвели ему времени слишком мало — красавец командир рубанул его шашкой, и ледяное лезвие смерти скользнуло по шее и плечу.

Капитан Чижов уже лежал рассечённый шашкой другого кавалериста. Падало под беспощадными ударами боевое охранение...

Так начался знаменитый рейд полуторатысячной «червоно-казачьей» группы Виталия Примакова[43], прошедшей 120 вёрст, разгромившей кутеповские тылы и склады, взорвавшей железную дорогу.

6 ноября примаковцы разбили 3-й полк Корниловской дивизии, 7 ноября — 2-й полк и остатки 3-го, 19 ноября — 3-й полк и кавалерию дроздовцев. «Червонные казаки» окружили кавалеристов и рубили их шашками, на одного дроздовца пришлось примерно трое казаков. Рыжий ротмистр, недавно расправившийся с Брусиловым, выхватил наган, но выстрелил не в приближающихся к нему с шашками наготове примаковцев, а в себя. И защёлкали револьверные выстрелы — офицеры предпочли самоубийство.

Когда в штаб Май-Маевского в Харьков приехал Шкуро, перед генералом лежали донесения Кутепова:

«Под натиском превосходящих сил противника наши части отходят на всех направлениях. Корниловцы выдержали в течение дня семь яростных штыковых атак красных. Появились новые части противника, преимущественно латыши и китайцы. Численность появившегося противника установить не удалось. Потери с нашей стороны достигают восьмидесяти процентов».

«Под натиском превосходящих сил противника наши части продолжают отход. В некоторых полках Корниловской и Дроздовской дивизий осталось по двести штыков. Остатки Корниловской дивизии сосредоточились севернее Курска. Крестьяне относятся враждебно. В тылу происходят восстания».

   — Опоздала писулька, — сказал Шкуро. — 18-го Курск взяли красные.

   — Я всегда утверждал, что нам для победы необходимы два условия: земельная реформа и поголовные расстрелы Мародёров. Меня не слушали. А теперь невозможно удержать красную лаву, опьянённую победой над Колчаком.

   — Брось, отец, эту лавочку! Поедем в Италию. Всё равно здесь ты уже не спасёшь положения. Денежки-то у тебя есть? А то я тебе дам. У меня, знаешь; двадцать миллиончиков. На жизнь хватит.

   — Оставь, Андрюша, глупости. Я всё-таки попытаюсь выровнять фронт и хотя бы на время остановить наступление красных.

   — Теперь уже поздно. Надо было раньше выравнивать. Сиди, думай, а я в Ставку, а оттуда прямо в Италию. До свиданья, отец. Не поминай лихом.

Шкуро ушёл, но командующему недолго удалось поразмышлять над картой фронта: вошёл озабоченный адъютант Макаров.

   — Что случилось, Павел Васильевич?

   — Прибыл капитан из Ставки с пакетом. Сказал, что ему приказано вручить пакет лично вам.

   — Давай сюда этого капитана.

Май-Маевский распечатал пакет и прочитал:

«Дорогой Владимир Зенонович, мне грустно писать это письмо, переживая памятью вашу героическую борьбу по удержанию Донецкого бассейна и взятие городов: Екатеринослава, Полтавы, Харькова, Киева, Курска, Орла.

Последние события показали: в этой войне играет главную роль конница. Поэтому я решил: части барона Врангеля перебросить на ваш фронт, подчинив ему Добровольческую армию, вас же отозвать в моё распоряжение. Я твёрдо уверен, от этого будет полный успех в дальнейшей борьбе с красными. Родина требует этого, и я надеюсь, что вы не пойдёте против неё. С искренним уважением к вам — Антон Деникин».

   — Я этого давно ждал, — сказал генерал. — Писать в Ставку не нужно: я буду раньше, чем дойдёт ответ. Прикажите, Павел Васильевич, выделить из состава поезда мой вагон и приготовить паровоз.

Уже в сумерках, часа за два до отъезда Макарова нашёл в штабе Дымников. Адъютант бывшего командующего озабоченно перебирал бумаги, вытащенные из ящиков стола.

   — Ищешь исторически значимые документы для будущих музеев? — спросил Леонтий капитана.

   — Для музеев без нас найдут, для тюрьмы бы не нашли. Боюсь, что сюда могли попасть документы по складам и по отправке грузов. Вот один, — сказал Макаров удовлетворённо, — с подписью генерала: эшелон спирта в Крым. Это я ему подсунул пьяному. Хорошо тогда заработали.

   — А у меня, Паша, денег нет. Только книжка Лондонского банка. Ты, помнится, тогда не стал эти чеки брать.

   — Потому и не стал, что ходил бы теперь с такой же книжкой без гроша. А твоё золото?

   — Золото у Марыси, а она... Наверное, навсегда разошлись.

   — Значит, цель твоей жизни — Лондон. Я тебе пока фунтов сто выделю. Или николаевскими?

   — Давай лучше валюту. А ты в Лондон разве не собираешься? Наверное, и генерал сейчас уедет.

   — Тут бабы такую драму устроили. Анна Петровна уговаривала Зеноныча насчёт женитьбы, но ему нынче не до того. Он, как Наполеон, на Святую Елену собирается. А Катя на меня такую атаку вела! Едем за границу — и всё. У неё там капитал в банке, сестра замужем за англичанином-миллионером. Купим виллу и всё такое...

   — Ат ы?

   — У нас с братом другие планы.

   — Секретно?

   — Особой важности. Скоро узнаешь.

   — А какой ужасный стал Харьков. Дождь, туман, на улицах одни раненые и нищие. А помнишь лето? Цветы, музыка, женщины, «Вперёд на Москву». Был мираж и растаял, — спокойно сказал Дымников.

Ещё не доехали до Таганрога, до Ставки, а капитан Макаров шепнул старшему брату:

   — Полный порядок, Володя: я уговорил его — мы едем в Севастополь.

   —  За веб время службы Деникин никогда не принимал Май-Маевского так сердечно и дружески, как в день прощания.

   — Владимир Зенонович, — говорил он, — мне неприятно было отзывать вас. Я долго не решался... У меня была мысль подчинить вам Врангеля. Но вы поймёте меня. Я это сделал в интересах нашего общего дела. Вам необходимо немного отдохнуть, а тогда снова приметесь за работу, мы снова будем вместе бороться за Великую Россию...