Жена палача (СИ) - Лакомка Ната

- Верно, - добродушно признал он. – Но это ты виновата, что родилась такой красивой.

- С течением времени моя вина поубавится, а потом и вовсе сойдет на нет, - ответила я шутливо, но в сердце задрожал противный холодок. Неужели, всё дело лишь в красоте? А когда её не станет? Или Рейнар не заглядывает так далеко в будущее?

- Красота уйдет, доброта останется, - рассеял муж мои сомнения. – А ты – добрее всех на свете. Добра, как ангел. Разве это не дороже самой блистательной красоты?

-Ты заговорил, как поэт, - пошутила я, хотя мне было очень приятно слышать его слова.

Мы не вспоминали о договоренности Рейнара с моими тётей и дядей. Я посчитала, что это не стоит внимания. Наша с Рейнаром жизнь – это наша жизнь, и никто не смеет в нее вмешиваться. Но один вопрос требовал немедленных разъяснений.

- Больше ты не станешь убегать из своего собственного дома? – спросила я с беспокойством. – Рейнар, я хочу, чтобы ты был рядом, хочу чтобы ночи ты проводил рядом со мной…

- Так и будет, - сказал он, и эта короткая фраза прозвучала, как клятва.

- Хорошо, - я прижалась к нему, закрывая глаза в блаженной полудремоте. – А если опять вздумаешь избегать меня, я призову тебя к ответу. Так и знай.

Уже засыпая, я услышала, как мой муж тихо засмеялся, бережно укутывая меня покрывалом.

 18. Визит за визитом

С той ночи, когда я стала женой Рейнара по-настоящему, всё переменилось. Каким-то чудесным образом число больных и страждущих в окрестностях Сартена уменьшилось, и мой муж находился дома гораздо чаще. Гораздо чаще! Все ночи мы проводили в одной постели, а когда Рейнару приходилось уезжать, возвращаясь он почти всегда приносил мне букетик цветов, красивую безделушку или сладости. Мы начинали целоваться сразу у порога, и очень часто ужин или обед успевали остыть, пока я и муж добирались до столовой через… спальню.

Это были волшебные мгновения, минуты и часы. И я была счастлива, совершенно позабыв о недавних переживаниях и тревогах. Мой муж был чудесным человеком, еще и красивым, притом, и когда я смотрела на него, то понимала, что всё верно – любое горе забывается, а на смену ему обязательно приходит счастье, и оно обязательно приходит к благородным и благовоспитанным девицам, если девицы вели себя соответственно.

Теперь Рейнар вёл себя свободнее, мы чаще разговаривали и больше узнавали друг о друге. Но если я рассказала ему всю свою жизнь, то он был не слишком многословен. Зато я обнаружила, что помимо лекарского дела он умеет читать и писать, прекрасно играет на лютне и разбирается в истории, арифметике и географии. Я расспрашивала его о родителях и узнала, что матерью Рейнара была преступница, осужденная к повешению. Веревка оборвалась, преступницу помиловали, и она вышла замуж за палача.

- Почему? – спросила я наивно. – Они полюбили друг друга?

- Думаю, дело было не в любви, а в том, что моя мать была кое-чем обязана своему палачу, - уклонился от прямого ответа Рейнар и перевёл тему на другое.

Я долго думала об этой истории. Если осужденная была обязана, то чем? Палач подрезал веревку, чтобы спасти женщину? Да, вполне возможно…

- А за что была осуждена твоя мама? – спросила я в другой раз.

- Не знаю, - ответил Рейнар равнодушно. – Я совсем не помню её. Она умерла во время родов, меня вырастила Клодетт.

- Вот как… - я была удивлена, что это не влияние матери сделало моего мужа благородным и образованным человеком. – Но откуда ты узнал обо всем? О медицине, кто научил тебя читать и писать, кто преподавал историю и другие науки?..

- Отец, - ответил он. – Многому он меня, конечно, обучить не мог, но договорился с монахами, что я буду приходить к ним раз в неделю. В монастырях есть книги, и люди там попадаются ученые. А отец мечтал, что когда-нибудь законы изменятся, и мы получим хоть какие-то вольности, наравне с горожанами.

- Это не законы, - возразила я, потрясенная до глубины души этой простой и грустной историей. – Это обычаи. И мы обязательно заставим людей смотреть на нас, как на равных, а не как на изгоев.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

- На тебя всегда будут смотреть, как на благородную даму, - отшутился он, а потом обнял и поцеловал. – Ты со мной, Виоль, и мне ничего больше не надо.     

Мне тоже ничего не было нужно, когда он находился рядом. Почти. Потому что теперь я мечтала о ребенке. Дому на рябиновом холме не хватало детского смеха и топота маленьких ножек. И мне хотелось, чтобы были сын или дочка – похожие на Рейнара, черноглазые, такие же красивые…

Каждое утро после бурной и сладостной ночи я прислушивалась к себе – не появилась ли во мне новая жизнь? Но время шло, а ничего не менялось, и в положенное время наступили мои женские дни. Я была разочарована и отметила в записной книжке это число, чтобы не пропустить, когда пройдет ровно месяц.

Клодетт приходила почти каждый день и сразу же поняла, что мы с Рейнаром достигли согласия.

- Вот и славно, - сказала она, не особенно удивившись. – А об остальном не думайте. Будь, что будет. Давайте, помогу вам постирать простыни.

- Нет! – торопливо встала я между ней и бельевой корзинкой. – С ними я сама разберусь. Лучше подскажите, можно ли нарвать где-нибудь поблизости дикого чеснока? Хочу сварить утиный суп к вечеру…

Добрая женщина ничего не спросила, и раздобыла мне пряных трав, а я сама застирала постельное белье, стесняясь и радуясь, что моя семейная жизнь стала по-настоящему семейной. Но пусть Клодетт знала почти обо всем, я не могла позволить ей увидеть следы любви на простынях. Это было слишком интимно, слишком неприкосновенно.

В один из дней, когда Рейнар отправился собирать травы, я хлопотала по хозяйству и услышала стук. Решив, что это муж забыл что-то, я бросилась вниз по лестнице, отодвинула задвижку и распахнула двери, готовая броситься к нему на шею и пошутить насчет забывчивости влюбленного, но это был не Рейнар.

На пороге стояли Анна Сегюр и Лиз Тюренн – мои подруги, когда я еще беззаботно веселилась в компании знакомых сестры. Лиз держала что-то тяжелое, прямоугольное, завернутое в бумагу и перетянутое тонкой веревкой, а в руках у Анны была корзина, прикрытая белой салфеткой, и на краю салфетки были знакомые мне монограммы – «АМ». Аликс Монжеро, моя тётушка.

Мы трое растерялись и некоторое время смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Наконец, Анна, как самая бойкая, заговорила, протягивая мне корзину:

- Мы пошли гулять возле пруда, и Фьера Монжеро попросила нас передать вам вот это… Тут сливовое варенье и..

- И вафельница! – выпалила Лиз, поставив свою ношу на крыльцо. – Она такая тяжелая! Мы несли ее по очереди!

- О, как это мило с вашей стороны, - я торопливо вытерла руки о фартук и пригласила девушек войти. – Нельзя передавать ничего через порог, примета плохая.

Они вошли, озираясь со страхом и любопытством.

- Рейнара нет дома, - сказала я небрежно, забирая под мышку вафельницу. – Но я как раз собиралась заваривать чай, и буду рада, если вы составите мне компанию. И если уж тётя передала вафельницу, то можем сделать вафли со сливовым вареньем.  

- Чай – это чудесно, - подхватила Анна, и я поняла, что ей очень хочется задержаться.

- Тогда проходите, - пригласила я. – Только будьте добры разуться. В нашем доме везде ковры, и чистить их приходиться мне.

- У вас нет служанки, форката Виоль? – с жадным любопытством спросила Лиз, послушно расстегивая пряжки туфель. Анна, помедлив, последовала её примеру.

- Служанки нет, - признала я, провожая девушек в столовую.

- Как же вы поддерживаете в чистоте такой огромный дом? Неужели сами… - Анна не закончила фразу и ахнула, увидев фарфор за стеклом буфета. – Боже, что за прелесть!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

- Присаживайтесь к столу, - я постаралась не выказать, как мне было приятно её удивление изящной посудой. – Сейчас заварю чай и сделаю тесто. А с домом я прекрасно справляюсь сама. Хорошая жена - прежде всего хорошая хозяйка. И, признаюсь, мне всегда это нравилось.