Твоими глазами - Питер Хёг

И мы с Лизой попросили оставить нас в этот день вместе. И ещё мы попросили забрать к нам Симона с Марией.

Всё было сделано, как мы хотели.

Речь обо всём этом зашла в раздевалке детского сада. Мама Лизы спросила её, кого бы она хотела позвать посидеть с нами. Лиза взглянула на меня, и мы ответили: «фрёкен Йонну!»

Скорее всего, только Лиза сказала это, то есть она произнесла слова. Но мы оба об этом подумали.

Всё так и получилось. Легко и естественно, как это всегда получалось у Лизиной мамы.

*

Фрёкен Йонна пришла в первой половине дня.

Моя мама робела в её присутствии. Все люди робели перед ней.

Хотя она была всего лишь молодой девушкой, лет восемнадцати-девятнадцати, и работала уборщицей в детском саду.

Мои родители ушли. Выглядели они очень торжественно. Перед представлением предполагался банкет.

Фрёкен Йонна повезла нас к морю. Не помню точно, куда именно — мы ехали на трамвае, наверное, на пляж Хельголан или в Шарлоттенборг. У каждого из нас была с собой большая банка из-под варенья, и в эти банки мы складывали ракушки, водоросли, камешки или просто морской песок.

Было пасмурно и холодновато, мы шли, прижимая к себе свои банки, и фрёкен Йонна шла рядом.

Казалось, она вся светится. Мы видели исходящий от неё в этот хмурый день свет. Ветер трепал её волосы. Мы все вчетвером были счастливы, и мы знали, что это ощущение счастья каким-то образом передаётся нам от фрёкен Йонны.

Мы всегда чувствовали, что она какая-то особенная. Но ведь прежде мы никогда не оставались с ней наедине. В детском саду было много людей — детей и взрослых.

Там, на берегу, были только мы одни. Нам не нужно было делиться исходящим от неё счастьем с другими.

Мы очень остро его почувствовали.

Вернувшись домой, мы уселись на кухне и выставили перед собой на стол свои банки.

На берегу мы съели по бутерброду, а дома, на кухне, фрёкен Йонна заварила нам чай и выложила на тарелку голландское печенье с цветной глазурью.

Так мы и сидели, изучая наши банки из-под варенья. Мы говорили о том, как было бы здорово, если бы мы могли в них поплавать. Как в море. Мы бы увидели гренландских акул, косяки макрели. Селёдку. Треску. Косатку. Белугу.

Мы разговаривали, и тут что-то стало меняться. Мы увидели море изнутри — изнутри и из глубины. Это напомнило нам о тех днях, когда мы стояли у ограды перед железной дорогой и представляли себе те края, куда идут поезда.

Точно так же, так же отчётливо мы увидели море. Мы увидели всё.

Но на этот раз с нами был взрослый, и взрослым этим была фрёкен Йонна.

*

Перед сном она нам пела.

Маме она пообещала, что уложит нас спать в положенное время, и тем не менее мне кажется, мы припозднились. Она не хотела отпускать нас.

Мы чувствовали, что ей нравится быть с нами. Что она не хочет с нами прощаться.

Она спела много песен, песен, которые мы никогда прежде не слышали. Некоторые из них, казалось, родились на дне моря.

Наконец она поднялась и вышла из комнаты.

Я, должно быть, начал уже засыпать. Но тут в комнате вновь стало светло. Симон зажёг свет и сел на кровати.

— Мы можем навестить мою маму, — сказал он. — Она жива. У неё всё хорошо.

Мне это не понравилось. Я посмотрел на Лизу и понял, что ей эта мысль тоже не по душе.

Мария спала, прижав к себе свою куклу.

— Я каждую ночь встречаюсь с ней, — сказал Симон.

Он откинулся назад и закрыл глаза. Мы не сразу решились. Но потом всё же последовали за ним.

Мгновение спустя открылась равнина снов. Я увидел, как моя комната, где спала Мария, исчезла, исчезли стены, я увидел весь Кристиансхаун, церковь Христа Спасителя, каналы, остров Рефхальс, верфь «Бурмайстер и Вейн» и колёсный пароход, где обедали рабочие верфи. Потом всё опять пропало, и вновь открылась равнина, равнина тысячи снов. Симон шёл впереди, он знал дорогу, он обернулся и помахал нам, чтобы мы не отставали.

Мы оказались у дверей квартиры на Вильдерсгаде, где жили они с Марией и их мама.

Куда мы приходили играть. Так бывало, хотя и не очень часто. Моей маме не нравился этот квартал и вообще весь этот район. Ей не нравились задние дворы, пивные и проститутки.

На стенах квартиры были обои под кирпич, сильно ободранные.

Мы вошли в квартиру. Возле кухонного стола стояла мама Симона и Марии, она готовила себе оранжад.

Она заливала его в прозрачные бутылки с откидными крышками и доливала в них прозрачную жидкость с резким запахом.

Став взрослым, я понял, что это был чистый спирт, который она приносила из лаборатории «Карлсберга», — 99,9-процентный спирт, использовавшийся там для стерилизации пробирок и стеклянных пипеток.

Готовые бутылки с янтарной жидкостью она держала в холодильнике. Мне кажется, я ни разу не видел её дома без стакана этой жидкости в руке.

Во рту у неё была сигарета, один глаз прищурен — от дыма.

Симон бросился к ней, и она его обняла.

Она не смотрела на него, свободной левой рукой она сосредоточенно наполняла бутылку.

Её любовь окутывала его, и его лицо постепенно становилось всё светлее и спокойнее.

В последнее время вокруг глаз у него появились какие-то тёмные круги. Наверное, они проявлялись постепенно, на протяжении нескольких месяцев, а мы лишь недавно стали их замечать.

Теперь же они исчезли. Как будто мама их стёрла — плавно, нежно.

Мы забыли про обои под кирпич. Забыли о квартире. Всё исчезло. Мы видели только Симона и его маму.

— Симон! Она тебе снится!

Слова прозвучали тихо. Но тем не менее ужасающе отчётливо.

Это сказала фрёкен Йонна. Она стояла посреди комнаты.

Сначала мы решили, что она оказалась в нашем сне.

Но очертания её фигуры были отчётливей, чем очертания мамы Симона, да и всех предметов в квартире. А взгляд её был таким ясным, каким он не может быть у человека, который спит и видит сон.

Она подошла ближе и встала рядом с Симоном.

— Она тебе снится, — повторила она. — Она не настоящая.

Он закрыл глаза. Как будто не хотел слышать этих слов. Как будто хотел, чтобы фрёкен Йонна ушла. Он прижался к матери.

— Она меня любит, — сказал он. — Я хожу к ней каждую ночь. Я учу этому Марию. Мы каждую ночь можем