Ночь. Рассвет. Несчастный случай - Эли Визель

Лицо молодого врача постепенно приняло обычное выражение. Он услышал то, что хотел услышать. Его философии ничто не угрожало. Все встало на свои места. Никакой дружбы между пациентами и врачами! Нет ничего более священного, чем жизнь, более нравственного, великого и благородного. Отрицать жизнь — грех, глупость и безумие. Нужно принимать жизнь, лелеять ее и любить, бороться за нее, как за сокровище, за женщину, как за тайное наслаждение.

Он снова стал любезен. Он предложил мне сигарету и уговаривал меня взять ее. Его губы приняли обычный оттенок, и и его глазах больше не было гнева.

— Я очень рад, — сказал он под конец. — В начале мне показалось… Я признаю свою ошибку. Я очень рад… в самом деле…

Я тоже. Я радовался, что убедил его. В самом деле.

Проще простого. Он хотел быть обманутым, и я сыграл свою роль. Я прочитал текст, который он знал наизусть. Любовь подобна вопросительному знаку, но отнюдь не восклицательному. С ее помощью можно объяснить все, что угодно, не обращаясь к доказательствам, сила и слабость которых основана на логике. Влюбленный юноша знает о Вселенной и сотворении мира больше, чем любой ученый. Почему мы должны умереть? Потому что я люблю тебя, дорогая. А почему параллельные прямые пересекаются в бесконечности? Что за вопрос! Только потому, что я люблю тебя, дорогая.

И все в порядке. Их, юношу и девушку, узников магического круга, такой ответ вполне устраивает. Они усматривают прямую связь между своими переживаниями и тайнами мироздания.

Да, все оказалось очень просто. Я люблю Катлин. Значит, в жизни есть смысл, человек не одинок. Любовь — лучшее доказательство существования Бога.

Катлин. В конце концов, я умудрился убедить и ее. Правда, это было потруднее. Она знала меня лучше и была настороже. В отличие от молодого врача, который избегал неопределенностей, Катлин чувствовала нюансы. Для нее Гамлет был просто романтиком, а вопрос, который он задавал сам себе, был чересчур наивным. Проблема заключается не в том: быть или не быть, а скорее: быть и не быть. Она сводится к тому, что человек живет, умирая, что он олицетворяет бренность жизни. В этом истоки трагедии.

Почему она вернулась? Ей не следовало так поступать, и я даже говорил ей об этом. Нет, я не говорил ей. Она была несчастна, и меня это так поразило, что я не нашел в себе сил сказать ей: «Оставь эту комедию».

Она страдала. Даже когда голос Катлин звучал в телефонной трубке, он выдавал ее усталость. Пять лет минуло с тех пор, как я молча ушел от нее. В то утро было пронзительно холодно. Сейчас стояла осень. Пять лет! Шимон Янай говорил мне, что Катлин вернулись в Бостон и вышла замуж за человека, намного ее старше и довольно состоятельного.

Как-то раз, во второй половине дня я сидел у себя в кабинете. Дел было по горло: работала ежегодная сессия Генеральной Ассамблеи ООН. Речи, заявления, взаимные обвинения, резолюции и контррезолюции. Судя по тому, что говорили с трибуны, наша планета была неизлечимо больна.

Зазвонил телефон.

На другом конце провода голос прошептал: «Это Катлин».

Катлин замолчала и наступила долгая тишина. Я разглядывал трубку в своей руке, и мне казалось, что она живая. Я подумал: «Тогда, несколько лет назад, была зима. Сейчас осень».

— Я бы хотела с тобой увидеться, — добавила Катлин.

В ее голосе звучало отчаяние. Или пустота.

— Где ты сейчас? — спросил я.

Она назвала отель.

— Подожди меня, — сказал я.

Мы повесили трубки одновременно.

Она остановилась в одном из самых дорогих и элегантных отелей Нью-Йорка. Ее номер находился на пятнадцатом этаже. Я тихонько толкнул полуоткрытую дверь. Оконная рама обрамляла силуэт Катлин. Ее роскошные черные волосы спадали на плечи. Она была одета в темно-серое платье с глубоким вырезом на спине. Я был тронут.

— Привет, Катлин, — сказал я, входя.

— Привет, — сказала она, не оборачиваясь.

Я подошел к открытому окну. Оно выходило на Центральный парк. Ничейная земля, которая в этом огромном городе с одинаковой добротой предоставляет по ночам убежище влюбленным и преступникам. Деревья пожелтели. Было сыро и жарко: последние теплые дни накануне зимы. Далеко внизу тысячи машин мчались среди опадающих листьев и исчезали. Солнце отбрасывало золотые отблески на окна небоскребов.

— Помоги мне, — сказала Катлин, пристально вглядываясь в мертвую листву, покрывающую парк. Я украдкой взглянул слева на профиль Катлин. По изгибу ее шеи я видел, что она все так же восприимчива.

— Ты ведь поможешь мне, правда? — спросила она.

— Конечно, — ответил я.

Только теперь Катлин повернулась ко мне. Ее лицо выражало благодарность. Она-по-прежнему была прекрасна, но ее красота утратила гордость.

— Я много страдала, — сказала она.

— Не говори ничего, — ответил я. — Дай мне посмотреть на тебя.

Я сел в кресло, а она принялась расхаживать по комнате. Когда она говорила, печальная складка возникала возле ее верхней губы. Время от времени в ее глазах мелькало отчаяние, как у человека, перенесшего унижение. Она курила больше, чем обычно. Я подумал: «Вот она, гордая Катлин, Катлин-дикарка, Катлин-королева. Побежденная женщина. Утопающая».

Катлин села в кресло напротив. Она тяжело дышала.

— Мне хочется говорить, — сказала она.

— Давай, — сказал я.

— Я не стыжусь сказать тебе, что мне хочется говорить.

— Давай, — сказал я.

— Мне уже не стыдно сказать тебе, что я много страдала.

— Говори, говори.

Катлин все еще цеплялась за то представление о себе, которое она имела раньше. Обычно она говорила твердо и употребляла грубые слова. Ей никогда не было свойственно рассказывать о своих страданиях, теперь же она это делала. Нужно было только прислушаться и приглядеться к ней, чтобы понять, что ее красота утратила свою силу и тайну.

Она говорила долго. Иногда ее глаза затуманивались, но ей удавалось не заплакать, и я был ей за это благодарен.

Катлин вышла замуж. Он любил ее. Она не любила его. Она не любила даже то чувство, которое пробуждала в нем. Она согласилась выйти за него замуж именно потому, что ей не было до него дела. Ей хотелось одного: страдать, поплатиться за все. Наконец, ее муж понял, что Катлин видит в нем не спутника жизни, а кого-то вроде судьи. Она ждала от него не счастья, хотя бы скромного, а наказания. Поэтому он начал страдать. Их жизнь превратилась в камеру пыток, каждый был одновременно палачом и жертвой. Так продолжалось три года. В один прекрасный день ее муж решил, что с него хватит и потребовал развода. Катлин уехала в Нью-Йорк, чтобы найти себя, чтобы увидеться со мной.

— Ты ведь мне поможешь, правда?

— Конечно, — ответил я.

Все, о чем она просила — это быть рядом со мной. Ее жизнь была пуста. Она надеялась снова выкарабкаться, начать жизнь сначала, с той же полнотой, что и раньше. Чтобы прозрачные сумерки трогали ее до слез, чтобы громко смеяться в театре и отвергать безобразное. Все, чего она хотела — это снова стать такой, как прежде.

Я знаю, мне следовало отказаться. Катлин — та, которую я знал — заслуживала большего, чем моего согласия. Помогать ей — означало оскорблять, унижать ее. Но я согласился. Она была несчастна, а я был слишком слаб, может, слишком труслив, чтобы оттолкнуть женщину, бьющуюся головой о стену. Даже, если эта женщина была Катлин.

«Конечно, — повторил я, — я помогу тебе». Она рванулась вперед, будто хотела броситься в мои объятия, но сдержалась. Мы долго молча смотрели друг на друга.

— Ктo такая Capa?

Я молчал. Сидя на краю кровати, Катлин с улыбкой наблюдала за мной. Ее глаза не обвиняли меня, в них отражалось лишь любопытство.

— Ты произнес ее имя в первый день, пока был в состоянии комы. Больше ты ничего не говорил, лишь «Сара».

— Почему ты меня спросила только сегодня?

Я был в больнице уже четыре недели.

— Я слишком любопытна. Я хотела доказать себе, что смогу подождать.

— Это все, что я сказал?

— Все.

— Ты уверена?

— Уверена. Первые несколько дней я от тебя почти не отходила. Ты больше ничего не говорил. Ты не разжимал зубы. Но раз или два ты произнес это имя — Сара.

Где-то заныла застарелая рана, я не знал, где именно.

— Сара, — сказал я рассеянно.

Катлин по-прежнему улыбалась. В ее глазах не было тревоги. Но страх притаился вокруг ее припухшего рта. Он ждал своего часа, чтобы разлиться по ее лицу, охватить все ее существо.

— Кто она? — снова спросила Катлин.

— Сара — это имя моей матери, — сказал я.

Ее улыбка исчезла. Обнаженное страдание теперь смешалось со страхом. Катлин едва дышала.

Я сказал ей, что когда был ребенком, я жил в постоянном страхе забыть имя моей матери после того, как умру. В школе мой учитель говорил мне: «Через три дня после того, как тебя похоронят, придет ангел и постучит три раза по твоей могиле. Он спросит: как твое имя? И ты ответишь: я Элиэзер, сын Сары. Горе тебе, если ты позабудешь! Погибшая душа, ты останешься погребенным навеки. Ты не сможешь предстать перед судом и узнать, где твое место — в раю, или в преисподней, среди тех, кто слишком долго ждет искупления. Ты будешь осужден скитаться среди хаоса, где не существует ничего: ни наказания, ни боли, ни правосудия — ни несправедливости, ни прошлого, ни будущего, ни надежды — ни отчаяния. Это страшное преступление — забыть имя своей матери. Помни Элиэзер, сын Сары… сын Сары… Сары… Сары…»