Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

— Храбро воевали люди за советскую власть. Особенно Бакланов.

Помолчал и добавил:

— Сбоку кому-нибудь бы выстрелить в того белого, что целился в него.

Петя других слов и не ждал от своего друга. Он знал, что его товарищу и сны снились совсем другие. Петя часто во сне летал, а Коля много раз во сне взбирался на высокую гору и потом рассказывал об этом Пете:

— А я и этой ночью карабкался. Отдохну и опять. Не скоро, а все же взобрался.

— Может быть, ты это на пик Сталина взобрался.

— Не улыбайся, на большую дистанцию могу…

Бывали у них и ссоры.

…В классе тишина. Слышно только поскрипывание перьев, вздохи. Голос Ивана Владимировича кажется Пете оглушающим и немного зловещим, когда математик, оттягивая редкие курчавые усики, негромко, но внушительно предупреждает:

— Не нервничайте и не торопитесь. Контрольную работу надо сделать хорошо. В примерах главное — не перепутать порядок действия. Работа пойдет в гороно…

Примеры-то как раз и не получаются у Пети. Одна надежда на Кольку, а Коля отодвинулся на самый край — ни толкнуть его, ни шепнуть ему. Он пишет цифры с такой осторожной предусмотрительностью, точно не задачи решает, а своими пухлыми руками распутывает тонкие нити, лежащие перед ним на развернутом листе.

«Хоть бы повернул ко мне свои «стосвечовые», — возмущается Петя.

А время идет. Петя то и дело через приоткрытую дверь посматривает в коридор, на стенные часы в коричневом футляре, с острыми, как копья, черными стрелками. Поймав взгляд Пети, математик замечает:

— Ты, Стегачев, не сомневайся, часы эти авторитетные, Московского госчасзавода.

Румянец заливает Пете не только щеки, но и лоб и шею. Надо что-то предпринимать. Он решает, как выражались семиклассники, «послать депешу». Химическим карандашом Петя крупно написал на ладони: «Спасай, примеры зарезали!» — и быстро протянул ладонь Коле.

Букин еще сам не решил второго примера. Дорожа временем, он на «депешу» ответил «депешей»: «Не сбейся в порядке действия. Выйдет!»

У Пети, когда он прочитал эти слова, по спине пробежал холодок, авторитетные часы Московского госчасзавода запрыгали в глазах. Только в насмешку мог Николай Букин ответить ему назидательными словами учителя… Поступок Николая был похож на трусость и даже на предательство. Николай должен знать, что товарища в беде не оставляют… Эти мысли и высказал с возмущением Петя своему другу после урока.

В коридоре на Колю сразу набросилось несколько семиклассников. Его замкнули в живое, крикливое кольцо именно те ученики, которые обычно во время контрольных работ выходили из трудного положения с помощью «депеш». Часто моргая своими большими глазами, Коля удивленно слушал, как его ругали зажималой и сундуком.

— Тебе «депешу» давали? — спрашивали его.

Коля никак не мог понять своей вины. На уроке он так был занят размышлением над контрольной, что ни о чем другом не думал, и все же не успел решить одного примера.

— Ты что, Петечка, тонул в гавани, а я тебе руки не подал? — спросил Коля.

— А и в самом деле, что вы к нему пристали?

— Колька никому ничего плохого не сделал!

— Разойдитесь!

— Дайте ему дорогу! — заговорили другие семиклассники.

— Знаю теперь, какой ты друг, — сердито сказал Петя.

Коля вздохнул:

— Петечка, если я плохой товарищ, то на сборе отряда об этом расскажи. Только «депешу» не смывай. И я не буду смывать. — И, показав ладонь, Коля пошел готовить карты для урока по географии. На обратном пути его встретил Петя:

— Колька, «депеши» мы, конечно, смоем. На большой перемене сбегаем к вам и…

— Мылом, — подсказал Коля товарищу, который (это было очень заметно) чувствовал себя не совсем ловко. — Да, Петька, мама велела тебе передать, что в универмаге на Ленинской есть темно-синие лыжные костюмы и на мой и на твой рост. Купим одинаковые. Тебе только надо на ладонь длиннее, а пояс ушьете… Мама сказала: ушить — это пустяк…

— Обязательно одинаковые, — согласился Петя, и ссоры точно не бывало.

…У Пети и Коли давно есть общая тетрадь. Когда-то они в этой тетради рисовали тракторы — то колесные, то гусеничные. Тракторы неустанно поднимали широченные полосы колхозной зяби. Чаще всего трактористы, сидя за рулем, пели, а иногда, пригнувшись, смело смотрели вперед. Рисунки делал Петя, а Коля придумывал подписи. Под трактором, которым управлял веселый тракторист, Коля, недолго размышляя, написал:

Эй вы, кони, вы, кони стальные —Боевые друзья-трактора…

Там, где тракторист сердито и дерзко смотрел вперед из-под низко надвинутой шапки, Коля сделал подпись:

«Ветер сильно дует ему в лицо: по всему видно — ноябрь месяц».

Но когда Петя дорисовал гусей, серым клином летевших высоко над степью, над тракторами и над красными вагончиками табора, Коля зачеркнул прежнюю подпись и сделал другую:

«Должно быть, это было в середине октября».

Год спустя в тетради появились полярные моря, ледоколы и краснокрылые самолеты, пробивающиеся сквозь снежные бури. На этих страницах друзья вели короткую переписку:

«Колька, мне до невозможности хочется быть таким, как товарищ Чкалов!.. А мама говорит: «Напрасно мечтаешь — почки у тебя воспалялись, ты подвержен простуде, зимой из насморка не вылезаешь».

«Петька, а ты закаляйся. Мы ж читали про Суворова, какой он был и какой потом стал…»

Рядом с самолетами, с длинными составами мчащихся поездов, рядом с рыбаками, отправляющимися на катерах и моторках в открытое море, теперь все чаще рисовал Петя желтые и обрывистые берега Азовского моря, синеющие рукава Дона, заросшие камышами. Над всем этим у него ярко светило полуденное солнце, и сады то цвели, то зеленели, отягощенные зреющими яблоками, грушами… Под одной из цветущих яблонь был нарисован старик в шляпе и в черном сюртуке. Лицо у него морщинистое, усталое и строгое. Он так взыскательно смотрел на сад, что не признать в нем Мичурина было нельзя.

«Коля, мама говорит, что мне лучше всего учиться на садовника. Чем плохо быть похожим на Мичурина?»

«Правильно. Ты будешь садовником, а я буду тут же на металлургии. Вместе на всю жизнь в родном Городе-на-Мысу. А в Москву мы будем ездить на совещания».

Записи в тетради оборвались гневным вопросом и грустным ответом на него:

«Коля, неужели фашисты и наш город захватят?»

«Петя, лучше об этом не думать».

Через несколько дней в класс вошел директор в сопровождении завуча Серафимы Николаевны. Директор был не в сером рабочем костюме, не в черном, который надевал в дни экзаменов и больших праздников, — сегодня на нем были солдатская гимнастерка и неширокие шаровары, заправленные в голенища низких сапог. Его сильно изменили не только наряд, но и коротко остриженные волосы.

— Друзья, — обратился он к семиклассникам непривычно глуховатым голосом, — на время нам приходится прервать занятия. Пришел час, когда у ваших учителей нашлось более срочное дело… Сами знаете, какое это дело…

Двенадцатая неполная средняя школа имени Фрунзе стояла на самом высоком месте города, и ребята сегодня слышали, как ее большие оконные стекла гудели, точно толстая, слабо натянутая струна. В этот ясный октябрьский день, тихо разгоравшийся над чуть побуревшими берегами Приазовья, легко было невнятные гулы принять за далекий гром запоздавшей грозы. Не верилось, что где-то далеко били орудия, а бомбардировщики сбрасывали бомбы. Иногда гудение оконных стекол смолкало, и тогда казалось, что гроза стороной обошла город.

Директор продолжал говорить тем же глуховатым голосом:

— Где бы вы ни были — уедете ли с родными в тыл, останетесь ли здесь, — в меру сил каждый день и час должны помогать родине в такое тяжелое время.

Пока говорил директор, из-за его плеча на ребят пристально смотрела Серафима Николаевна. И хотя она и сегодня, как обычно, подтянута и строга в своем коричневом длинном платье, но с ее лица почему-то не сходила не то тревожная, не то удивленная улыбка. Казалось, что она хотела сказать своим ученикам: «Так вот вы какие! А я всегда думала, что вы у меня такие трудные… И порой мне так хотелось отдохнуть от вас… Теперь мне страшно думать, что завтра мы уже не встретимся здесь. Каждого из вас мне так жалко, так не хочется ни с кем из вас расставаться!..»

Директор уже попрощался и ушел из класса, а Серафима Николаевна, задержавшись, глазами пересчитала семиклассников:

— Двадцать четыре вас, старших… Да, двадцать четыре…

Она коротко вздохнула и быстро пошла вслед за директором.

Ребята медлили выходить из класса. Одни невесело говорили, что завтра уезжают с родными в Сибирь, другие сожалели, что им нельзя выехать.

— Петька! Стегачев, а ты уезжаешь? — спросил Дима Русинов, веселый, озорной семиклассник со смешным темно-русым чубом, торчащим мягкой щеткой над крутым лбом, с карими глазами, в которых редко погасала лукавая усмешка, Дима всегда вовремя появлялся около загрустившего товарища и требовал, чтобы тот «выкладывал все свои болячки». — Петька, так чего же ты молчишь? — опять спросил он.