Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

— Знаю. А что? — спросил Матвей Аполлона.

— Вчера, знытца, в станице с ним отвел душу. Он сказал, что царь умным, деловым людям давно был помехой. Если, говорит, революция во всю силу разыграется, придется сцепиться с фабричными. Все придется поставить на кон… все… Пожалеем себя или свое добро — будем биты. Надо и в драке показать, что мы умней и сильней. На мелочь бы не размениваться… Я, знытца, подумал и согласился с ним, — закончил Аполлон.

— А я не согласный, чтобы над батюшкой-царем насмешки строили, — запротестовал Матвей. — Нам, казакам, он был хорошим. А твой Иван Спиридонович пошел к чертовой матери! Сам он лишился казачьего обличья и других толкает на это!

Помнит Матвей, что уже перед самой осенью приехал из Москвы сын Стефан, привез с собой Бориску. На Стефане уже не было погон жандармского вахмистра. Оставив Бориску у деда, он этой же ночью уехал, сказав на прощанье отцу:

— Нам, царевым слугам, надо в кусты схорониться, пока не поздно.

— От фабричных, что ль? — с тяжелым недоумением спросил сына Матвей. — Так у нас же их нету! — И стал убеждать сына недельку побыть в гостях.

— У фабричных тут союзники найдутся: кое-кто из фронтовиков к ним тянется. Нет, ты уж, папаша, меня не задерживай. За внуком гляди… Скажи, что привез его кто-то чужой… Скажи, что Бориска, видно, в беде отца-матери лишился… Да и царей со стены поснимай для спокойствия…

Матвей, конечно, не сразу, но «поснимал царей». На обструганных сосновых брусьях стены, на два аршина выше задней спинки кровати, и сейчас светлеют места, где десятки лет висели их портреты. К свержению Временного правительства Матвей отнесся с насмешливым хладнокровием.

— Оратели, крикуны… Как охрипли, так и кончилась их власть.

Тогда Матвею даже подумалось: покрутится жизнь и уляжется в прежние берега. Но «фабричные», которых он теперь называл большевиками, уже утвердились почти по всей России и теперь фронтом шли на Дон.

Аполлон впервые тогда пришел к нему во двор и, заикаясь, кричал:

— Почему не помогаешь нашим войскам остановить большевиков? Ты, знытца, по-старому на царя да на бога уповаешь?.. Завтра я веду в станицу своих вороных коней, а ты веди серого! Кавалериев не хватает нашим войскам. Не сиди, знытца, как гриб на пеньке!

— Да что, по-твоему, конь — это яичница жареная или чашка кислого молока? Ты найди кого подурнее! — отругнулся Матвей. Он не мог поверить, что и Аполлон поведет сдавать своих вороных. Но Аполлон сдал их на мобилизационный пункт.

Припомнил Матвей и такой случай. Чуть больше года назад, зимой, когда они с Аполлоном в толпе хуторян убегали от наступавших большевиков, Аполлон не на шутку удивил его: во двор, где остановились передневать, он сам зазвал двух офицеров и отдал им своих добрых коней, а себе взял офицерских, заезженных… Офицеры, прощаясь, называли Аполлона «дорогим папашей», записали, кто он и где живет, поцеловали. Аполлон вытирал глаза… Матвей все это видел из сарая, где стоял со своими лошадьми. Он тогда боялся, как бы его не заметили, и хоронился за арбами. Сберечь лошадей ему все же не удалось: по дороге домой их отобрали красные конники, которые спешили догонять белых. Сморкаясь, Матвей неумело плакал по лошадям. Аполлон назвал его «бестолочью» и бросил ему в лицо:

— В чьи руки попали твои лошади? Это ты рассудил?

— Ты змея, а не человек! — огрызнулся Матвей и, обращаясь к хуторянам, стоявшим около внезапно обезлошадевших саней, говорил: — Поглядите на этого душегуба: у меня коней забрали, а он лезет с рассуждениями!

И вот теперь, когда добра во дворе заметно поуменьшилось, когда убывала вера, что завтра будет лучше, чем сегодня, Матвей иногда подумывал:

«А ведь Аполлон во всем был умнее… Жалко, что мы последний год ни словом не обмолвились. Нас с Ковалевым он считал опасными дураками, избегал встреч… Ковалев-то — он такой и есть…»

О себе Матвей не захотел так думать.

«Знать бы, какой дорогой отправился наш Аполлон Петрович и что у него на уме?!»

Матвей уже не мог больше лежать на кровати. Чтобы меньше испытывать терпение, ожидая своих с новостями, он пошел убрать на базах, напоить скотину, задать зерна курам, гусям… За работой он все напоминал себе: не забыть завтра же утром отсыпать Мишке Мотренкину семенной пшеницы и посоветоваться, кому бы еще помочь семенным зерном…

Верхняки — это пять дворов, просторно разбросавшихся почти у самых истоков Осиновки. Сейчас до них можно было добраться только горой, обходя яры, гремевшие мутными потоками. От Матвеева двора горовой дорогой до Верхняков не меньше восьми верст. Неудивительно, что жена Матвея с дочерью и с внуком вернулись от свояченицы уже темным вечером.

Когда дочь и внук, измученные грязной дорогой, ушли спать в горницу, Матвеиха — так звали жену Матвея хуторяне, — лежа с мужем на просторной семейной кровати, стала рассказывать ему новости.

Первая новость — на верхняковской переправе по мелководью на ту сторону речки переехали Хвиной с Наташкой, за ними забродинские — Резцов Наум с сыном Яшкой… И Хвиной, и Резцовы — все трое на заседланных лошадях, при оружии… Только безоружная Наташка сидела сзади седла, за спиной у свекра.

— Теперь угадай, чей конь был под Хвиноем и Наташкой? — оживленно спросила Матвеиха.

— Откуда мне знать?

— Ну, держись, чтоб с кровати не упасть… Аполлонов Рыжик! Этот, что с проточинкой на лбу.

— Да-а… — только и мог сказать Матвей.

— У-гу, — будто маленького, передразнила мужа Матвеиха. Она была весела, потому что про запас держала утешительную новость, а еще потому, что вообще отличалась наивностью и доверчивостью. Обиды, наносимые советской властью, она переживала бурно, но быстро успокаивалась сама и старалась успокоить мужа. Она и раньше, когда Матвей ссорился с работниками, умела все уладить с пользой для двора… Матвей не мог пожаловаться на свою жену и как на ласковую подругу… И сейчас вот она пальцами перебирала его бороду.

— Ты бороду-то не трожь, я теперь как полохливый конь. Лучше расскажи, что узнала про Аполлоновых, — отстраняя руку жены, сказал Матвей.

Вторая новость — у Аполлона сгорел амбар и скирда сена, дом брошен настежь открытым, в комнатах разбросаны узлы с одеждой. В горнице на полу зареченцы нашли клочья самого дорогого Гашкиного платья — шерстяного с шелковой отделкой. Завернули эти клочья в узелок и принесли к Ивану Петровичу Бирюкову.

— Говорили там, будто Гашка нарядилась в это платье ради Фильки Бирюкова, собиралась совсем к нему уходить, а отец с матерью и с Мироном другого жениха ей припасли… Понятно? — рассказывала Матвеиха.

— Как об этом узнали, от кого? — спросил Матвей.

Уловив в голосе мужа недоверие, Матвеиха обиженно заметила:

— Я через речку на быках за этими новостями переезжала, к бабке Никиташкиной нелегкая меня носила за ними… Ноги промочила. Вот отогрей их, а то не расскажу, как Филька убивается по Гашке, как он встал с постели. «Будя, говорит, лежать», — вытер глаза и начал одеваться…

— Не по нраву мне новость про Фильку, не стану ног отогревать… — И Матвей, вздохнув, отодвинулся. Но все же за третью новость ноги жены ему пришлось отогревать.

Третья новость — из Утиновской петли красные не в силах вырваться. Если Чир и другие речки за сутки не войдут в берега и помощь им не подоспеет, кочетовцы истребят и Кудрявцева и его взвод.

Матвеиха уснула, а Матвей вышел во двор. Зачем?.. Ни за чем. Послушать ночь, хоть в ней поискать утешения, а может, и надежды на завтрашний день.

Из-за плетня его позвал Мишка Мотренкин:

— Дядя Матвей, ты не спишь?.. Подойди сюда… Тут слышней.

Матвей подошел к Мишке. За домом, у низкого плетня, влажный ветерок был хорошо ощутим. Он приносил с собою смутные людские голоса, постукивание колес. Не смутным был только голос Хвиноя, охрипший и распорядительный:

— Быками управлять на коротком налыгаче! Арбы чтобы не напирали одна на другую! Дед Никиташка, Ульяна, Мавра, ни малым, ни старым в этом месте не доверяйте! Сами следите за людьми и за всем остальным! — будил этот голос наступившую ночь с матово-серым небом, с дрожащими на холодном ветру звездами.

Мишка Мотренкин давал притихшему Матвею одно разъяснение за другим:

— В Верхняках переправились через речку, а теперь, слышишь, переправляются через мосток на Крутом ложке… Всю скотину забрали и двигаются к кучаринской дороге. Испугались кочетовцев… А Филька Бирюков и Наум с Яшкой при боевом оружии еще до захода солнца умчались за мельницы по чирской дороге… Не иначе, как Кудрявцеву на подмогу… На хозяйстве остался Хвиной… Слышь?

Ветер продолжал доносить приглушенные, удаляющиеся голоса, и по-прежнему яснее других слышался голос Хвиноя:

— Малых не простуживайте! Досматривайте за ними получше!