ПАДЕНИЕ АНГЕЛА - Юкио МИСИМА

Сам Хонда все больше слабел, потихоньку приближался конец. Как порой оставшиеся после стрижки волоски напоминают о себе, покалывая шею, так и смерть каждый раз напоминала о себе легким покалыванием. Хонда с некоторым усилием приучил себя к мысли о том, что полностью готов встретить смерть, и удивлялся, что же она медлит.

Более того, в этой сумятице Хонда стал как-то спокойнее относиться к часто возникавшим, давящим ощущениям в области желудка, не бросился к врачу и сам себе поставил диагноз — несварение желудка. В наступившем новом году у него по-прежнему отсутствовал аппетит, если это было связано с целым рядом несчастий, начавшихся с неудавшегося самоубийства Тору, то тоже было непохоже на Хонду — так презирать собственные страдания. Довольно неожиданным было то, что он считал, будто понемногу худел от каких-то неосознанных страданий и печали.

Однако Хонда чувствовал, что уже не может отделить страданий душевных от страданий физических. Чем моральное унижение отличается от опухоли предстательной железы? Чем острая печаль отличается от боли в груди при воспалении легких? Старость была общей болезнью души и тела; это сама по себе неизлечимая болезнь, точно так же как неизлечимой болезнью является само человеческое существование, при этом не онтологической, философской, а болезнью самого тела, скрытой смертью.

Если угасание — смерть, то больно именно тело, которое есть главная причина угасания. Суть тела в возможности его уничтожения, во временной промежуток оно помещено исключительно для доказательства того, что оно гибнет, уничтожается.

Почему человек впервые осознает это, когда стареет и становится слабым? В короткий полдень тела человек слабо, будто шорох пролетевшей над ухом пчелы, чувствует это сердцем, но почему же он разом об этом забывает? Почему, например, молодой здоровый спортсмен, когда он, принимая после тренировки душ, смотрит на капельки воды, градом стучащие по коже, не чувствует того, что сама полнота жизни — безжалостная, свирепая болезнь, сгусток янтарного цвета тьмы.

Теперь Хонде пришло на ум, что жить означает стареть, именно старение и есть жизнь. Было ошибкой, что эти одинаковые по смыслу понятия постоянно противоречили друг другу. Состарившись, Хонда впервые понял нелепую вещь: какую же радость он постоянно испытывал все эти восемьдесят лет, прошедшие с момента его рождения. Эта несуразность проявлялась в человеческих устремлениях, то тут, то там, непрозрачный туман был самозащитой, его излучала сама воля человека, желание всегда боялось безжалостного тезиса о том, что жить и стареть — это близкие по смыслу понятия. История-то это знала. Среди того, что было создано человеком, история оказалась самым бесчеловечным продуктом. Она обобщала желания различных людей, держала их под рукой и, как та богиня Кали из Калькутты, пожирала по одному, брызгая кровью.

Все мы служим пищей кому-то, кто может набить нами свой живот. Погибший в огне Иманиси,[51] каким бы легкомысленным он ни был, заметил хотя бы внешние признаки этого. И для бога, и для судьбы, и для истории, которая среди людских занятий единственное, копирующее другое, было очень мудрым решением, чтобы человек до тех пор, пока не состарится, не замечал этого.

Но какое блюдо получилось бы из Хонды! Да, скорее всего, то была бы непитательная, невкусная, сухая еда. У него, человека, инстинктивно избегавшего вкусненького, жившего тщательно и скрупулезно, последнее желание в жизни будет направлено на то, чтобы пожирающий подавился бы косточками его сознания, вкус которого неощутим, но и эти планы снова непременно провалятся.

Не удалось и самоубийство Тору: достигнув двадцати одного года, он продолжал жить, и у Хонды вскоре как-то незаметно для него самого пропало желание искать в Тору следы переселившихся душ, следы тех, кто умер в двадцать лет. Достаточно того, если такой человек существует. Сейчас в жизни Хонды уже не оставалось времени на встречу с ним, и вряд ли дело дойдет до встречи. Небесное тело отдалялось от него, наверное, произошла какая-то грубая ошибка в вычислениях, и душа Йинг Тьян направлялась в совершенно другую, бесконечно далекую от него сторону огромного космоса. Возродившиеся, переселившиеся души в трех поколениях освещали всю прожитую Хондой жизнь (даже это было невообразимой случайностью), а теперь, блеснув лучом, они скрылись в неизвестной Хонде стороне огромного неба. А может статься, Хонда где-нибудь снова встретится с их сотым, тысячным, миллионным возрождением.

Не надо спешить!

«Я сам не знаю, куда ведет моя жизненная колея, так зачем же спешить», — рассуждал этот человек, который никогда не торопился к смерти. В свое время в Бенаресе Хонда узнал, что как частица космоса человек бессмертен. Будущая жизнь — это не потустороннее растяжение времени и не блистательное существование в потустороннем пространстве. Если со смертью, с возвращением человеческого тела в природу разом распадается существование целого, то нет закона, определяющего, что место переселения душ должно находиться в нашем мире. Случайностью, чистой случайностью было то, что Киёаки, Исао, Йинг Тьян один за другим появлялись рядом с Хондой. Если бы какой-то элемент Хонды был идентичен элементу космоса, их все равно нельзя обменять через время и пространство. А все потому, что они указывают на тождества, существующие в разных пространствах. В будущем мире, пусть даже в совершенно другой точке космоса, Хонде уже ничто не помешает. Когда рвется нить и ты нанизываешь рассыпавшийся по столу бисер в другом порядке, то даже если одна бусинка упала под стол, на общее число это не влияет — вот в чем состоит определение бессмертия.

Хонда вдруг подумал, что буддийская логика, утверждавшая, что бессмертие не возникает из мысли «я существую», верна с математической точки зрения. «Я» — это порядок, в каком ты нанизываешь бисер на нитку, порядок, изначально определенный собственно тобой, а следовательно, лишенный всякого основания.

…Эти мысли у Хонды сопровождались общей потерей физических сил, словно мысли и угасание были двумя колесами одной телеги, и это скорее радовало его.

В мае у него начались боли в желудке, они были постоянными, а иногда захватывали и спину. Когда они еще дружили с Кэйко, то обязательно вели разговоры о болезни, легкое недомогание, о котором один упоминал, другой сразу же начинал горячо обсуждать, они буквально соревновались друг с другом в проявлении заботы и мрачных преувеличениях, касающихся болезни другого, называли всевозможные страшные заболевания и тут же тащили свои неотделимые от скверной проделки подозрения в больницу. Но после того как Хонда окончательно рассорился с Кэйко, подобные эмоции и тревоги пропали, боль, которую можно было терпеть, он преодолевал, отдаваясь в руки массажисту. Ему было тягостно даже видеть лицо врача.

Однако общая слабость и приступы боли, накатывавшие волнами, дали стимул мыслям, в стареющем мозгу, которому становилось трудно сосредоточиться на чем-то одном, напротив, воскресла способность сосредоточиваться на одной и той же теме, более того, активно передавая неприятности и боль мыслям, он даже стал обогащать то, что ранее существовало лишь умозрительно, всевозможными жизненными реалиями. Он только в восемьдесят один год впервые обрел это таинственное поле деятельности. Хонда почувствовал, как странное ощущение отделенности от тела больше, чем ум, тупая боль в теле больше, чем рассудок, отсутствие аппетита больше, чем способность к анализу заставляют всматриваться в этот мир. Только когда к напоминавшему тщательно воздвигнутое здание миру, который он воспринимал ясным умом, добавлялась невесть откуда взявшаяся боль в спине, тогда на колонах и куполе сразу появлялись трещины, прочные вещи из камня превращались в мягкую пробку, вещи теряли первоначальную форму и становились глыбами бесформенного желе.

Опираясь на собственный опыт, Хонда чувствами постиг позволенную весьма немногим в нашем мире мысль о том, что смерть созревает изнутри. Если мы хотим, чтобы возродилось то, что однажды пришло в упадок, верим, что страдания не вечны, жаждем, чтобы счастье было неисчерпаемым, думаем, что за счастьем придет несчастье, и, опираясь на то, что будем еще снова и снова подниматься и падать, а в отличие от той жизни, в которой человек путешествует по равнине, каждый раз смотрим на этот мир из конечной точки — вот тогда все определилось и связанное одной нитью стройно движется к концу. Это уничтожает границу между человеком и вещью. Он чувствовал себя так же, как тогда, когда вдруг срубили его дерево: и эти отвратительные американские билдинги в несколько десятков этажей, и бредущие под ними слабые людишки — они «будут жить после Хонды», и с тяжестью на душе сознавал, что «неизбежно движется к смерти». У Хонды теперь не было причин сострадать, он утратил воображение, способное вызывать сострадание. Натура с недостатком воображения — это то, что ему надо. Разум трудился еще больше, но постепенно застывал. Красота становилась иллюзией.