Дорогостоящая публика - Джойс Оутс

— Что это? — вскричал Отец. — Крысы? Мыши?

— Бурундуки.

— Какого черта они делают здесь, в нашем доме?

— Наверное, по ошибке забрели.

Отец тяжело и сипло дышал. Мы прислушались и уловили лихорадочное царапанье маленьких коготков где-то там, внизу, и тут с Отцом что-то сделалось. Он всхрапнул, сорвал с себя пиджак, бросил мне.

— Вот я их, наглых зверюг!

И ринулся вниз, перепрыгивая через две-три ступеньки, большой, тяжелый, потный; на площадке лестницы он подхватил оставленную Либби щетку и, потрясая ею, как грозным оружием, ринулся в большую комнату цокольного этажа. Три бурундука в панике кинулись врассыпную, а Отец с воплем: «Эгей! Эгей!», точно легендарный техасец, припустивший за клейменым быком, устремился на них, потрясая своей щеткой, весь клокоча от ярости.

Я опустился на нижнюю ступеньку, обхватил руками колени. Отец бросился в угол, замахнулся щеткой, ударил с силой. Бурундука кинуло в сторону, рикошетом он отлетел, неистово суча в воздухе крохотными лапками, от стены.

— Эгей, паршивец ты этакий! — взревел Отец.

Выпучив глаза, он мощным рывком описал громадную дугу своей щеткой и на сей раз подхватил ею бурундука, шмякнул им об стенку. Тот мягко плюхнулся на пол, а Отец развернутой плашмя щеткой, звучно сопя, продолжал что есть силы колотить по нему.

— Ах ты погань ты этакая! — чуть слышно выдохнул он, — точно так же, как однажды бросила ему Нада.

После чего, воодушевленный своей победой, Отец устремился прочь от этого мертвого, истерзанного зверька в другой угол, где беспомощно в ужасе металось другое животное, и снова Отец с завидной ловкостью описал щеткой умопомрачительную дугу, быстро взметнув ее вверх и с размаху плашмя ударил по бурундучку. Еще раз. И еще.

Поработав щеткой снова, он через пару минут справился и с третьим, после чего, тяжело дыша, крутанулся вокруг своей оси и тут увидел четвертого бурундучка, который незаметно пробирался из бельевой. Безмозглое животное! Отец с ревом кинулся на него, загнал его обратно в бельевую. Я туда не пошел. Снова и снова долетал до меня стук щетки. Сердце мое билось спокойно и ровно. О, мой читатель, я не стану прикидываться настолько искушенным, чтоб отрицать жалость к этим несчастным зверюшкам, и даже нечто большее, чем жалость.

Сделав свое дело, Отец снова появился в большой комнате, держа щетку на плече, словно мушкет.

— Господи, ну и работка! — проговорил он, утирая пот со лба. — Однако полегчало. Ей-Богу, полегчало! — Он взглянул на меня. — Может, поможешь мне убрать это отсюда?

— Меня немножко мутит…

— Ах, тебя мутит! Вечно тебя мутит, парень! Бедняга…

Он швырнул щетку в угол, и она, точно заколдованная, встала торчком сама собой. Затем Отец, стоя руки в боки, оглядел все поле сражения. Три мертвых искалеченных бурундука лежали на полу на удивление близко друг к дружке.

— Так-так… — пробормотал Отец, с жаром потирая руки. — Ну вот, теперь эту кучку приберем, и все!

Он наклонился и взялся двумя пальцами за хвостик лежавшего справа бурундука, и тут случилась неприятность: хвостик у самого тельца обломился, и мертвый бурундук шлепнулся на пол.

— Ах ты тварь такая! — прошипел Отец.

То, что я не вызвался помочь, не делает мне чести. Я и сам подумал было про газету в углу, перед тем как он сам схватил ее, только у меня не было ни желания, ни сил открывать рот и что-то говорить. Мне хотелось сидеть не двигаясь, совершенно не двигаясь. Но Отец и сам сообразил взять газету, развернул ее, положил на пол рядом с бурундуками и этак осторожненько стал подпихивать их на нее ногой. Проделав это, он аккуратно свернул газету и отнес ее в мусоросжигалку.

— Как думаешь, Дики, будет это гореть? — бросил он мне через плечо, брюзгливо морщась.

3…

Был ли у них скандал в этот вечер? Вовсе нет. Так как Отец вел себя следующим образом: поднявшись наверх после своей победы над бурундуками, он вымыл руки, выпил немного «скорча», посидел пару часов один в гостиной. После чего сказал мне следующее:

— Ричард, у меня к тебе дело. Если ты мне кое в чем поможешь, я буду брать тебя на все соревнования по бейсболу, я даже нажму, чтобы тебя взяли в команду. Видишь ли, я не хочу огорчать твою мать, и потому, я думаю, будет лучше, если я переночую в мотеле. А завтра утром я появлюсь, как и ожидалось, идет? И ей не следует знать… словом, не следует знать того, что знаешь ты. В общем, что я… что я сегодня приезжал домой. Могу я на тебя рассчитывать?

Да, без слез на него невозможно было смотреть; лицо у Отца все еще горело после кровавой бойни, и при этом его била дрожь. Бедняга Отец! Он походил на того самого маньяка из Вермонта, который выкрал маленькую девочку, держал ее взаперти и «развращал» пять дней, а под конец его пристрелили полицейские вместе с местной полицией и просто охотившиеся за ним граждане. Обо всем этом я прочел в последнем номере «Пост», где приводились рассказы самой этой девчонки о всяких страшных, леденящих душу бормотаниях этого безумца, о том, сколько раз он «это» с ней делал и как чуть было ее не убил. История прямо-таки кошмарная, тем приятней было лицезреть фото улыбающейся девчушки с подвитыми локонами, равно как и осознавать, что за этот свой уникальный рассказ она поимела не одну тысячу долларов. Только сейчас мне вспомнилось лицо того маньяка: какой-то ретивый фотограф умудрился щелкнуть его в тот момент, когда он обернулся навстречу шквалу дроби и пуль; так вот, этот самый безумный взгляд горящих и влажных глаз я увидел сейчас у Отца. Хотя, должно быть, Отец вовсе не ждал, что пули вот-вот вопьются ему в грудь.

— Так мы договорились, парень? — нервно повторил Отец.

— Конечно, папа.

Мы скрепили нашу Тайну рукопожатием.

4…

Отец сказал, что меня вечно мутит, и тут мне хотелось бы несколько оправдаться перед вами. Мутило меня вовсе не всегда. Часто я чувствовал себя вполне нормально, а бывало — настолько нормально, что мог даже передвигаться в пространстве. Во все прочие дни мне, наверное, нездоровилось, хотя по-настоящему я болен не был. А чувствовать себя нездоровым и болеть — отнюдь не одно и то же.

Надеюсь, вы не подумаете, что я вечно прикидывался больным, чтобы урвать свободу от занятий и с утра побыть дома с Надой. Больным мне незачем было прикидываться, хотя прикидывался я неоднократно. Я, например, прикидывался здоровым, что оказывалось не так-то легко; еще я прикидывался, и не безуспешно, одиннадцатилетним отроком. Но мне вовсе не надо было прикидываться больным, поскольку болезненность, иначе говоря легкое недомогание, являлось моим естественным состоянием. Стоило мне приобщить к своему позору хотя бы одного врача, как тотчас он, как и все они, увлекшись всем многообразием спектра моей ущербной плоти, принимался исследовать все мои болячки и хвори, и в результате провозглашал: медицина бессильна. Один психиатр объявил меня безнадежным неврастеником, психоипохондриком с некоторыми явными проявлениями синдрома Кресса — иными словами, обнаружил во мне вполне реальные отклонения от нормы. В то время как некто доктор Сэскэтун, объединив два предыдущих диагноза, заявил, что мое физическое состояние становится как бы причиной разлада, происходящего в моем помутненном рассудке, или, с другой стороны, мой рассудок настолько возненавидел себя за ложь (разумеется, моему признанию никто не поверил), что вызывает физические расстройства, дабы наказать мою плоть. Изумительная теория! В ней заключена эдакая жутковатая первозданная магия — помутневший рассудок «вызывает физические расстройства» как бы по телефону. Я считал доктора Сэскэтуна умнейшей и талантливейшей личностью, и меня весьма огорчает, что ныне он оказался не у дел.

И все же, каковы были мои недуги? Я перечислю их в порядке, диктуемом образной ассоциативностью. Так вот, мои читатели: я страдал хронической зубной болью, таинственно возникавшей и таинственно исчезавшей. Меня изводили простуды — на полдня, на четыре дня, на две недели, — а также обычные кишечные инфекции, пронзавшие мой живот невыносимыми болями, однако через полчаса проходившими. Я мучился от того, что глаза у меня слезились, болели, не выносили яркого света, плохо видели; надо же было, чтобы все эти недуги достались именно глазам. Я мучился как от слабых, так и от жесточайших приступов головной боли, испытывая порой и то и другое одновременно (при легкой боли где-то в мозгу, меня мучила жестокая боль в левом виске). Мне досаждали постоянная боль в горле, всевозможные разновидности астмы (у меня была аллергия на кошек, на куриные и индюшачьи перья, на мясо домашней птицы, на цветочную пыльцу, на птичьи гнезда, на лисий мех), меня изводила всяческая сыпь — струпья, чешуйки, шишечки, чесоточные высыпания и неприятные вздутия. Я мучился всеми видами лихорадки, когда ломит и голову, и грудь, и живот, и суставы — все тело. Глаза слезились, а зубы стучали. Стоило мне зимой выйти на улицу слишком легко одетым, как на меня накатывали приступы ужасной дрожи. Я кашлял, я перхал, я чихал. И еще — я вечно падал, даже в одиннадцать лет. Когда я был совсем маленький, я вечно ходил с ободранными, в синяках коленками и локтями. Я был способен упасть с трехколесного велосипеда, из детской коляски, с детского трактора, с детского стульчика на колесах. Однажды, когда никто не видел, я умудрился выпасть из прогулочной коляски. Я мог упасть, стоя на ровном месте посреди тротуара, и не спрашивайте меня, как. Я падал на лестнице, я спотыкался на ступеньках. Я растягивался, наступая на собственные шнурки, завязанные и не завязанные. Но все это было не слишком опасно. Казалось, кости у меня настолько бесформенны, настолько мягкие, что не способны ломаться.