Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах - Шарль де Костер

Упрямый, как мул, он был убеждён, что воля его должна тяготеть над всем миром, подобно воле Божьей. Он хотел, чтобы Фландрия, отвыкшая от подчинения, склонилась под старым ярмом, не добившись никаких реформ. Он хотел видеть свою святейшую мать, римско-католическую апостолическую церковь, нераздельной и вселенской, без ограничений и преобразований. Никаких разумных оснований для этого у него не было, кроме того, что он так хотел. И он упорствовал в этом, как глупая баба, и под гнётом своих нелепых мыслей метался ночью на постели, точно на терновом ложе.

– Да будет так, святой Филипп! Да будет так, Господи Боже! Хоть бы мне пришлось обратить все Нидерланды в одну большую могилу и бросить в неё всех жителей страны, они возвратятся к тебе, святой покровитель, к тебе, Пресвятая Дева, к вам, святители небесные.

И он старался поступать по слову своему и стал более римским, чем папа, более католическим, чем Вселенские соборы.

И Уленшпигель, и Ламме, и весь народ фландрский с ужасом представляли себе, как там, в мрачной твердыне Эскориала, сидит этот коронованный паук с длинными лапами и разверстой пастью и плетёт паутину, чтобы запутать их и высосать кровь из их сердец.

Несмотря на то что папская инквизиция за время правления Карла загубила сотни тысяч христиан на костре, на плахе и на виселице, что достояние казнённых мучеников перелилось в казну императора и короля, точно дождь в сточную канаву, – всего этого казалось мало королю Филиппу. Он навязал стране новых епископов и ввёл здесь испанскую инквизицию.

И городские глашатаи при звуке труб и литавр читали указы, грозившие смертью на костре всем еретикам, мужчинам, женщинам и девушкам, если они не отрекутся от своих заблуждений, и – виселицей, если они отрекутся. Женщинам и девушкам грозило погребение заживо, и палачи будут плясать на их телах.

И пламя мятежа вспыхнуло по всей стране.

VI

Пятого апреля, перед Пасхой, ко дворцу правительницы, герцогини Пармской, в Брюсселе, явились дворяне – граф Людвиг Нассауский, Кейлембург и Бредероде, этот геркулес-гуляка, и с ними триста прочих дворян. По четыре в ряд шествовали они и поднимались по дворцовой лестнице.

Войдя в зал, они вручили правительнице прошение, где была изложена их просьба побудить короля Филиппа отменить указы, касающиеся веры и введения испанской инквизиции, ибо, заявляли они, под влиянием недовольства в нашей стране могут возникнуть волнения, которые приведут к разорению и всеобщему обнищанию.

Прошение это получило название «Компромисс».

Берлеймон, который впоследствии предал родину и бесчеловечно расправлялся со всеми в стране своих отцов, стоял подле её высочества; издеваясь над бедностью некоторых из дворян, явившихся с прошением, он шепнул герцогине:

– Ваше высочество, не бойтесь этих нищих (gueux).

Он намекал на то, что эти дворяне разорились на королевской службе или стараясь соперничать в пышности с испанскими придворными.

Выражая своё презрение к словам господина де Берлеймона, дворяне в дальнейшем заявили, что считают почётным называться нищими (гёзами) за службу королю и на благо родины.

Они стали носить на шее золотую медаль, на одной стороне которой было вычеканено изображение короля, а на другой – две руки, сплетённые над нищенской сумой, вокруг была надпись: «Верны королю вплоть до нищенской сумы». На шляпах и шапках они носили золотое изображение нищенской сумы и колпака.

А Ламме в это время влачил своё пузо, разыскивая жену по всему городу, но нигде не находил её.

VII

Однажды утром Уленшпигель сказал Ламме:

– Пойдём со мной засвидетельствовать почтение одной высокопоставленной, высокородной, могущественной, грозной особе.

– Она скажет мне, где моя жена?

– Если знает, то скажет.

И они отправились к Бредероде, геркулесу-гуляке.

Он был во дворе своего замка.

– Что тебе нужно? – спросил он Уленшпигеля.

– Поговорить с вами, ваша милость.

– Говори.

– Вы могучий, прекрасный, храбрый рыцарь, – начал Уленшпигель, – однажды вы раздавили француза в панцире, как слизняка в ракушке. Но вы не только сильны и храбры – вы ведь и умны. Почему же, скажите, носите вы эту медаль с надписью: «Верны королю вплоть до нищенской сумы»?

– Да, почему, ваша милость? – спросил также Ламме.

Но Бредероде не отвечал и смотрел на Уленшпигеля. А тот продолжал:

– Почему вы, высокие господа, хотите оставаться верными королю вплоть до нищенской сумы? Может быть, он к вам особенно милостив или отечески расположен к вам? Не лучше ли, вместо того чтобы хранить верность этому палачу, отобрать у него все владения, чтобы он сам был верен нищенской суме?

И Ламме кивал головой в знак согласия.

Бредероде смотрел на Уленшпигеля своими живыми глазами и, видя его добродушное лицо, улыбнулся.

– Если ты не шпион короля Филиппа, – сказал он, – то ты добрый фламандец, и я тебя награжу на всякий случай за то и за другое.

Он повёл его в буфетную, и Ламме следовал за ним.

Здесь Бредероде дёрнул Уленшпигеля за ухо так, что кровь пошла, и сказал:

– Это за шпиона.

Уленшпигель не крикнул.

– Подай ему чашу с глинтвейном, – сказал Бредероде кравчему.

Тот принёс и налил в бокал тёплого вина, ароматом которого наполнился воздух.

– Пей, – сказал Бредероде Уленшпигелю, – это за доброго фламандца.

– Ах, добрый фламандец, – вскричал Уленшпигель, – каким прекрасным, ароматным языком говоришь ты! Даже святые не умеют так говорить.

Он выпил кубок до половины и передал его Ламме.

– А это что за papzac (пузан), который получает награду, ничего не свершив? – спросил Бредероде.

– Это мой друг Ламме, который всякий раз, когда пьёт тёплое вино, радуется, что найдёт опять свою жену.

– Да, – сказал Ламме, умилённо припав к вину.

– Куда вы теперь держите путь? – спросил Бредероде.

– Идём искать Семерых, которые спасут честь Фландрии, – ответил Уленшпигель.

– Каких Семерых?

– Когда я найду их, тогда скажу вам, каких.

А Ламме, пришедший в возбуждение от вина, задал Уленшпигелю вопрос:

– А что, Тиль, не поискать ли нам мою жену на луне?

– Прикажи поставить лестницу, – ответил Уленшпигель.

Это было в мае, в зелёном месяце мае.

– Вот и май на дворе, – сказал Уленшпигель Ламме. – Ах, синеют небеса, носятся весёлые ласточки. Смотри, как краснеют от сока ветви деревьев. Земля полна любви. Самое подходящее время вешать и сжигать людей за их веру. Добрались они сюда, мои добренькие инквизиторчики. Какие благородные лица! Им дана вся власть исправлять, наказывать, уничтожать, предавать светскому суду. Ох, какой чудный май! Бросать в темницы, вести процессы, не соблюдая законов, сжигать, вешать, рубить головы, закапывать живьём женщин и девушек. Щеглята поют на деревьях! Особое внимание сосредоточили добрые инквизиторы на людях с достатком: король – наследник их достояния. Бегите в луга, девушки, пляшите там под музыку волынок и свирелей! О чудный месяц май!

И пепел Клааса стучал в сердце Уленшпигеля.

– Ну, пора в путь, – сказал он Ламме. – Счастлив тот, кто в чёрные дни сохранит чистоту сердца и будет держать высоко свой меч.

VIII

Как-то в августе шёл Уленшпигель по Фландрской улице в Брюсселе мимо дома Яна Сапермильмента, который получил это имя потому, что его дед с отцовской стороны в приступе гнева бранился словом Sapermillemente, чтобы не оскорблять проклятием священное имя Господне. Был этот Сапермильмент по ремеслу вышивальщик. Так как он оглох и ослеп от пьянства, то его жена, старая баба со злобной рожей, вышивала вместо него, украшая своей работой барское платье, плащи, башмаки и камзолы. И её хорошенькая дочка помогала ей в этой прибыльной работе.

Проходя мимо их дома перед вечером, Уленшпигель увидел у окна девушку и услышал, как она поёт:

Август! Август!..Ты скажи, месяц милый,Что судьба мне судила?В жёны кто возьмёт меня?..

– А хоть бы и я! – сказал Уленшпигель.

– Ты? – ответила она. – Подойди-ка поближе, дай разглядеть тебя.

– Но как это так, – спросил он, – ты в августе просишь о том, о чём брабантские девушки спрашивают накануне марта?

– У них там только один месяц дарует мужей, а у меня все двенадцать. И вот накануне каждого, только не в полночь, а за шесть часов до полуночи, я вскакиваю с постели, делаю, пятясь назад, три шага к окошку и говорю то, что ты слышал. Потом я поворачиваюсь, делаю, опять пятясь назад, три шага к постели, а в полночь ложусь, засыпаю, и мне должен присниться мой жених. Но месяцы, добрые месяцы, они злые насмешники, и вот мне приснился не один, а двенадцать женихов. Если хочешь, будь тринадцатым.

– Прочие приревнуют. Значит, и твой клич «свобода»?