Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) - Василий Бетаки

Бахыту Кенжееву больше повезло, чем другим его ровесникам — изредка его всё же печатали то "Юность", то "Простор"… И вот в 81 году вышла книга избранной лирике. Нет, не в Москве, а в США!

Когда стихи собраны вместе, поэт виднее…

Кенжеев — поэт одиночества.

Одиночество на фоне городского пейзажа… А чаще — не на фоне, а в диалоге с этим пейзажем:

ax город мой город прогнили твои купола

коробятся площади потом пропахли вокзалы

довольно довольно навозного злого тепла

я тоже старею и чувствую времени мало

Интонации стихов Кенжеева уводят иногда в те пропущенные времена, которые несправедливо зовутся "безвременьем", в конец девятнадцатого века, в эпоху, от которой остались романсы и вальсы, именующиеся почему-то старинными, хотя есть и романсы постарше, а так не зовутся…

Это не значит, что стихи Кенжеева похожи на Апухтина или Случевского, но женщина, отворяющая садовую калитку в белом платье, и мягкие, подобные прерафаэлитским, живописные ретроспективы Борисова-Мусатова тихо зовут в восьмидесятые годы того столетия…

…И если по совету Мандельштама искать корни поэта, искать предков его, чтобы понять, откуда он, то увидим тень Блока и четкий образ нашего старшего современника, одного из самых пронзительных поэтов, пришедших к читателям в шестидесятые, — Арсения Александровича Тарковского. Только с ним, с его подлинной старинностью, перекликаются такие стихи Кенжеева, как "Пролог", которым открывается эта красивая книга. Не бойтесь, пожалуйста, этого слова! Верните ему его первородный смысл!

Я вспоминаю давний сад,

две с лишним вечности назад,

играла музыка чужая,

и у раскрытого окна

Седая женщина одна,

Стихи с улыбкою листая

Но так непохоже на этот мир, так вроде бы несовместимо с ним другое начало в поэзии Кенжеева. Назовём его условно неоромантическим. Оно воплощено в трубном звуке, в энергичных ритмах Киплинга. Трудно перечислить русских поэтов, подхвативших эту новую тогда музыку, да так, что и выглядят, да и верно стали эти ритмы совсем русскими. И вот что важно: у каждого поэта они всё же свои, особые. Вот и у Кенжеева то же одиночество звучит в этой мелодике совсем иначе. И сентиментальное изящество старинного вальса сменилось ветровым голосом:

А ночь свистит над моим виском,

Не встретиться нам нигде,

Лежит колечко на дне морском,

В соленой морской воде.

Чаще всего у Кенжеева женщины в стихах отсутствуют. Одиночество становится совершеннее, полнее. А женщина проскальзывает всегда почти тенью, воспоминанием… Она не выходит на сцену стихотворения.

И прощанье-воспоминанье звучит тягуче и колокольно:

Город, город, отдай мою руку,

Я еще недостаточно стар,

Нас с любимой кидает друг к другу,

Так, что кости ломает удар,

Нас проносит по самой стремнине…

Вообще "жанр" мемуаров это типичный композиционный приём Кенжеева. Порой это воспоминание звучит как голос дальних предков, это воспоминание "генетическое": голос кочевых монголов звучит в стихах русского поэта:

Унеслись на запад смелые люди мои,

Унеслись сыновья, узкоглазые, молодые,

К просторам славянским, землям венгерским,

Оставили степи сухие, к озерам голубооким,

Унеслись к женщинам с бледною, белою кожей,

Русскому золоту, шведскому серебру…

Тревогой дальних путей, неведомых и неверных, духом

авантюризма и все той же интонацией романтического потока, никогда не иссякающей в русской поэзии, наполнены стихи Бахыта Кенжеева. Странно читать эти строки, в которых мир видится глазами монгола двенадцатого столетия… Этот авантюристическое нетерпение — одна из важнейших тем в творчестве Кенжеева. И мотив одиночества сливается с мотивом странствий в один образ — бродяги, рискового героя романтической баллады. Хотя баллад как таковых у Кенжеева и нет.

Его герой вечно куда-то уходит, с кем-то или с чем-то прощается… Жадность к познанию себя, через себя же — всего мира вот тот двигатель, который несет такую мечущуюся личность, — гумилевских ли капитанов, или нынешнего молодого человека. Об этом сказал Кенжеев в одном из лучших своих стихотворений:

Собираясь в гости к жизни,

Надо светлые глаза,

свитер молодости грешной

и гитару на плечо.

Но жизнь не всегда отвечает оптимизмом на оптимизм. Город — тот, что у Кенжеева единственный собеседник — этот Город вовсе не покладистый приятель, с которым можно о чем попало болтать. Нет: он требует своей темы… Он опять напоминает об одиночестве, потому что ушла…

Кто? Женщина? Или сама жизнь? Эта блоковская двойственность проходит сквозь все любовные стихи книги. В них не любовь главное, а одиночество:

На газоне золотые пятна,

а в кармане — ни гроша,

Тем то и зовет, что невозвратна,

тем и хороша…

И сразу же, в следующей строфе, жизнь приобретает конкретные черты женщины:

Плакала и пела, уходила

лепетала ни о чем…

И снова жизнь:

спящего и мертвого будила

солнечным лучом.

Только в конце стихотворения эта неназванная она обретает зримые черты, но тогда, когда уже совсем исчезла:

…ушла, тая обиду,

сквозь шеренгу фонарей,

медным колокольчиком для виду

звякнув у дверей…

Но и тут — не столько она, сколько город, реагирующий на ее действия, а ее снова нет — снова она в прошлом…

P.S. Бахыт Кенжеев один из моих любимых современных поэтов. Мне очень нравится то, что он пишет сейчас, но статью о нём в книге 80-х я оставил, как была, потому что сейчас надо было бы писать другую статью, в значительной степени о других стихах и в другую книгу…

43. РОДОМ ИЗ МАРБУРГА (Алексей Цветков взглядом из восьмидесятых годов)

"Сборник пьес для жизни соло" — так назвал свою первую книгу Алексей Цветков. До выхода этой книги печатался он немного, да и то только в эмигрантских изданиях. В "Континенте", в "Глаголе", в "Стрельце" и в альманахе "Аполлон".

В того времени стихах Цветкова присутствует Пастернак — марбургского периода.

Уверенность, что парадоксы точнее отражают суть личности, чем однозначные формулировки, диктует особый способ сочетания метафор — отдельные строки и образы между собой чаще всего не связаны, но все сходятся в одном фокусе, в стержневой мысли стихотворения. Так мысль о том, что мы не в силах предвидеть ре¬зультаты своих поступков, сформулирована вот как:

Мы сами себе оппоненты,

Таланты себе поперек.

Остальные строфы стихотворения сходятся к этим строчкам с разных сторон. Вот одна из них:

Припомните случай Колумба,

Прообраз земного труда,

Он в Индию плавал, голуба,

А вышел совсем не туда.

Или другая, строфа, не связанная с этой, — новый заход на ту же тему:

Но мы из другого металла,

Такое загнем иногда,

Как если бы кошка летала,

И резала камни вода.

Для Цветкова характерно даже в описаниях ничего не описывать,

а отметив место действия, тут же переключаться на нечто внутреннее. Внешний мир — только фон.

Но и оттенки переживания Цветков не называет, тем более не пересказывает, а создает аналоговую модель из метафор и интонаций. Размеренность ритмов контрастирует с тревожностью мысли. Но тревога эта не прорывается во внешний мир, и потому он просто не важен: его детали — только знаки внутреннего состояния.

Во двор в новорожденный понедельник

Я вышел, наболевший тишиной,

Где три звезды в забавах рукодельных

Веретено крутили надо мной.

Тут тишина — аналог боли, звезды — три Парки, сучащие нить индивидуальной судьбы. А в конце стихотворения те же звезды уже значат совсем другое: мирок провинциального вокзала и судьба героя связаны, и потому грохот обычного поезда — гром апокалиптической трубы, он меняет восприятие картины, хотя картина сама и не изменилась:

Он прокатился с триумфальным воем,

Над зыбким, неприкаянным покоем,

Где правил сон бездумно и темно,

Над сетью рек и перелесков дачных,

И там, вверху, где три звезды коньячных

Крутили надо мной веретено.

Парки уже не совсем Парки — они уже коньячная судьба, а веретено все равно они крутят…

В стихах Цветкова доминирует ощущение духоты. Не оставляет оно поэту места ни для любви, ни для песни…

Того, кто к шепоту привык

Для нужд кухонного простора,