Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) - Василий Бетаки

Начинается утро корявых небес,

Облака поражает припадок боязни,

Здравствуй, здравствуй, зверинец постылых чудес,

Чугуна тирания и каменный лес!

Мы готовы для праздничной казни.

Как существовать, когда гранитом сдавлено дыхание? И как выжить без этого гранита?

… мы тоже живем,

И в Неве не полощем смертельной рубахи.

Город-призрак. И город — камень. Имперский. «Брошенная столица». Янус? Нет, он не двулик — многолик. Он воплощение России, не Руси: «Ужасен он в окрестной мгле!».

Пушкин это о Петре сказал, о фальконетовом истукане.

А для Игнатовой это образ всего города… И не уйти от этого наваждения, и не уйти от этой привязанности, ибо судьба Города — это судьба страны вот уже без малого три сотни лет… И все равно

Мне в этом городе не выпасть из плеяды

орлов екатерининской эпохи.

Так и поныне…

Для сравнения — у Зои Афанасьевой –

Я выпала сегодня из гнезда,

Нелепого пристанища петрова…

Тут сниженнее, ироничнее. А у Игнатовой — у нее мистично, потому и не до иронии ей!

Единственный из русских городов, Петербург продолжает жить в петровской России — не поддавшись до глубины "прогрессу" и прочим сомнительным благам последнего полувека. Он один и оставался в России, а все прочие —"от Москвы до самых до окраин" — прозябали в СССР.

Кто он, вонзивший острие Петропавловки между крыл ангела? Почему сдавлен берегами в его воде образ — жуткий образ сегодняшней России?

Восходит тонкий пар, дыханья волокно,

Колеблет волосы подводное движенье.

Лежит российская Горгона.

Ей темно. И тонкой сетью льда лицо оплетено,

И ужаса на нем застыло выраженье

Или берега, некогда живые, окаменели пред ликом Горгоны? Но ведь это сама Горгона от ужаса окаменела! И вот эта фантасмагория города накладывает тяжкий отпечаток на русскую поэзию.

Многолик Город. То парк осенью

дырявый, ветхий, — барственная кость —

мерцающий на мокром черноземе.,

То предстает он в облике Содома, из которого и бежать надо, и не оглянуться невозможно… И вот — оглядываемся, и вот — каменеем. И глядят из невской глубины раскосые зрачки Горгоны.

Ощущение трансцедентного у Игнатовой столь реальное, так слито с деталями узнаваемой повседневности, что вспоминается, как о Данте говорили, будто щеки его опалены адским огнем… У Игнатовой — иное: темные начала у нее таинственно-аморфны, тенеподобное всегда предстает во плоти.

А в ее стихах "деревенской тематики" удивительным образом является этот дух старинного и светлого быта. Три ангела, возможно рублёвская троица, просто живут в северной деревне. Рублевская это троица, — ибо проста, ласкова, тиха, и так близка человеку! В отличие от грозной и такой отдаленной феофановой живописи! И никого не удивляет, что ангелы живут среди людей, вместе с ними даже хозяйством занимаются! Так ведь оно повелось отвеку в глуши!! Да и живут они совсем, как люди, разве что "очи голубые ночью в небесах горят". Только в таких стихах оставляет поэта судорога сведенных пред ликом Горгоны мышц. Умиротворенная и тихая печаль звучит в ритмах… Здесь поэзия Игнатовой — спокойная и просветленная. Здесь, где все на своем месте:

Хозяин — в доме, Бог — на небесах,

И хлебный ангел всей деревне снится.

Из стихов Игнатовой видно её безусловное убеждение в том, что деревня ближе к небесам… И на природе не исчезает благодать, а в гранитном мире — царит только закон. И во всех стихах — чувство причастности тайнам бытия.

41. ПРЕДЕЛЬНАЯ СИТУАЦИЯ (Анри Волохонский)

О поэте Анри Волохонском в СССР не знал никто, кроме его друзей.

Стихи его казались непонятными. И дело тут было в непривычном типе мышления, исключительно рационалистическом и при этом ассоциативном.

Кто-то свяжет между собой две его метафоры одним образом, а кто-то совсем иначе. Одинаковость понимания тут исключена почти полностью. Каждый читатель в значительной степени сам творит и некоторые образы, и даже саму мысль стихотворения.

Вселенная — передняя в трактир.

Оставьте мысли место за вином,

Она придет, красивая бедром,

Она как мышь из нор идет на пир,

Сама — ядро и канонир,

Снаряд и порох и прислуга…

Мысль самоцельна? Значит и самодостаточна… Каждая картинка сама по себе зрима. Но осмыслить их сочетания каждый должен сам для себя. Или другой пример — когда тип связей между образами взят один единственный: в данном примере только звуковой:

О, если бы око мне!

О, ко мне.

Ком неги нежданной

Тебе дней на дне

Дано мало, а надо много.

Само противоречие между смыслами строк при звуковом тождестве удив¬ляет непримиримостью хотя бы слов "дано" и "надо", состоящих из одних и тех же звуков. А мысль — так ещё с гомеровых времен эта мысль в поэзии бытует: "Рок никогда не дает времени нам, до которого в радостях жадны". Это из Одиссеи. Только выражено иначе. Но ведь порой новизна поэта в том и есть, что старые мысли он по новому передаёт… А сам прием ограничения своих приемов доводится Волохонским до крайности: он практически всегда пользуется в одном стихотворении одним приемом из множества возможных.

Отсюда — закономерность иронических интонаций: "Я пишу о мире… Я ничего о нем не знаю. Поэтому иронизирую над попыткой написать о мире, о котором не знаю. Пользуюсь одним единственным приёмом. Значит моя ирония над приблизительностью моего отражения мира должна быть острее, чем ирония тех, кто использует десяток приемов разом…"

С этой точки зрения, реализм, стоящий на противоположной стороне поэтической "улицы", — крайняя противоположность абстракционизму. Ведь реализм пользуется всеми возможными приемами. Реализм претендует на полноту отражения мира. Пытается объять необъятное.

Итак — на одной стороне абстракционизм с его единственным за один раз приемом, а на другой — реализм с его многословием — в пределе отсутствие отбора вообще.

В предельной ситуации, в карикатуре — абстракционизм стремится к белому квадрату на белом фоне, а реализм — к бесконечности мельчайших деталей. Ближе к одном концу — Волохонский, Хлебников… К другому — Коржавин, Твардовский… В предельных случаях искусство исчезает совсем…

Иногда Волохонский перемещается от своего «края» ближе к центру «центру», оставаясь собой в сюрреалистических почти сюжетных стихах.

Глядело солнце в чёрный запад. Русь,

Где правил голод угольные крылья,

И где молитвы плакали, как ртуть,

И где для казни сами ямы рыли…

Это строки из стихотворения о протопопе Аввакуме. Тут уже иные законы изображения а, значит, и восприятия: Связи между образами одинаково понимаются большей частью читателей:

И воздух взвыл, и взвился как костер,

И Аввакум сверкал, согнувшись вдвое,

И небосвод опять над ним простер

Лицо свое и тело неживое.

Тут множество перенесений, тут природа обретает черты человека, а человек остается вроде бы вне описания. Возникает чисто сюрреалистический ход: не человека, а природу, страну сжигают на костре.

И в заключение помещаю полностью одно из моих любимых стихотворений Волохонского.

ДЕВЯТЫЙ РЕНЕССАНС

Отец любви земле Эллада

Без меры тварей подарил

За каждым деревом Дриада

Под каждым дубом Гамадрил

А дни и ночи там иные

Чем в нашей нынешней нужде:

Там луны — Рыбы неземные

Среди созвездий и дождей

И вторя им Дельфин Эгейский

По морю гонит синий сонм

Там по лесам Павлин Индейский

Гуляет ярким колесом

В потоках древние Драконы

Чеша о кремень чешую

Твердят Ликурговы законы

И комментарии жуют

И мать Моржа с лицом Сирены

Нагую грудь в волне держа

Смеясь виднеется из пены

Златые бедра обнажа

Все в этом крае с Рыбой схоже:

Страна глядит из-под глубин

Как Рыбы мрамор белой кожей

Из-под разбитых коломбин

42. «ДВЕ С ЛИШНИМ ВЕЧНОСТИ НАЗАД» (Бахыт Кенжеев взглядом из восьмидесятых годов)

У поэтов, молодость которых пришлась на семидесятые годы, зачастую первой книгой оказывалась книга избранных стихов. У них не выходили те тонкие сборники, которые, появляясь достаточно часто, стимулируют новые повороты, новую поэтику — ведь каждая книжка это иная грань творчества…