Армагеддон №3 - Ирина Дедюхова

— Вы простите меня за вчерашнее, — сказала Марина тихо. — Съехала с катушек, не удержалась. Пока плохо вживаюсь в образ. На днях обещаю исправиться…

Седой недоверчиво хмыкнул, а Ямщиков просто сидел и смотрел во все глаза на незнакомую красивую женщину, вывалившую ему на колени коробки и пакеты с пестрым барахлишком. Потом он порывисто вздохнул и принялся тщательно закрывать купе. Седой озадачено крутил головой в черных очках от стройной платинной блондинки с трогательным, почти детским личиком — в сторону сноровисто двигавшегося по купе Ямщикова. В движениях Григория вдруг появилась кошачья обволакивающая мягкость. Раскладывая гвозди с узлами цветных ниток, быстро накидывая на стены контуры пентограмм мелками, промазывая все щели святой водой, Григорий, будто невзначай старался коснуться тихо сидевшей на нижней полке девушки с пушистыми ресницами. Еще накануне на колени Марины сыпались пригоршни гвоздей и ниток, а на голову — куски мела. Еще вчера локоть Ямщикова мог мимо дум тяжких шарахнуть в глаз или по макушке. Это вызывало лишь понятное непродолжительное раздражение. Никак не истому во всем теле, не догадку, что гвоздик свалился, чтобы теплая мужская ладонь ласково прикоснулась к коленке, а мужские локти, оказывается, так и норовят нежно проехаться по груди. Дескать, в тесноте, да не в обиде.

За тяжким молчанием спутников, за их участившимся сбивчивым дыханием Седой почувствовал, что атмосфера в купе начала неприметно накаляться. Он в темпе наложил заклятия и, опасаясь всяких инцидентов от Ямщикова, весь день подробно пояснявшего ему, как именно он будет убивать Флика, чтобы ненароком не убить окончательно, — прогнал недовольного его вмешательством Григория на верхнюю полку.

Нервы у Седого были на пределе. Ночная встреча с говорящей гадости змеюкой или еще чем похуже — явно превысила бы его скромный ресурс. Но со смирением, граничившим с упрямством, он принялся готовиться к дежурству. Вдруг на его ладонь легла маленькая теплая ладошка. Это было настолько неожиданно, что Седой вздрогнул.

— Не надо, Седой, отдохни! Прошу тебя! — окончательно добил его нежный, переливчатый голосок. — Я ведь задолжала тебе дежурство, а ты так работаешь, совершенно не отдыхаешь… Я так виновата перед вами обоими! Поспите, пожалуйста! А я буду сторожить ваш сон до утра…

Седой почувствовал настоятельную необходимость отдыхать и отдыхать, забыв о всякой работе, чтобы только ему гладили руки эти мягкие ладони и голос, от теплых грудных ноток которого подозрительно заворочался на своей полке Ямщиков, уговаривал бы беречь себя и ни в коем случае не перерабатывать… Благодарно кивнув, он забрался на свою верхнюю полку, даже не посмотрев на сдавленно вздохнувшего Григория.

Девушка осталась внизу одна, освещаемая яркими фонарями казанской платформы и рассеянным светом полной луны. Но вот поезд тронулся, вагон закачало детской люлькой на рельсах, и дыхание ее спутников, наконец, стало ровным и спокойным. Убедившись, что оба они уснули, она, встав посреди купе, подняла правую руку высоко надо головой и, что есть силы, щелкнула пальцами. На секунду в купе полыхнул нестерпимый свет, потом сознание стало погружаться в непроглядную темень…

РОДИМЫЕ ПЯТНА СОЦИАЛИЗМА

На какую-то долю секунды перед Веселовским полыхнул нестерпимый свет особого момента истины, как только он взял в руки свежий донос, вложенный в папку Потапенко. Постепенно сознание стало вновь обрастать деталями и погружаться в непроглядную темень хитроумно запутанного клубка… Но капитан уже почуял след и не давал себя сбить всякого рода мистическим бредням, старясь не задумываться, что его путеводная звезда — самого крайнего мистического толка. Подчеркнутое педантичным Потапенко красной шариковой ручкой словосочетание "но глаза у него на свету желтые" давало Веселовскому стойкое ощущение азарта скорого финала.

Он любил это удивительное ощущение "момента истины", когда какой-то незначительный эпизод, невзрачная с виду деталь ложились последним элементом мозаики, превращая безнадежный «висяк» в полноценную картину преступления с полной фактурой. В этот момент Веселовский ощущал себя в шкуре всех фигурантов сразу, от терпил до подследственных, в то же время находясь вне самой ситуации. Проще говоря, именно за эти мгновения финального взлета над чужими жизнями, распутанными им из грязного мотка, Веселовский и любил свою работу.

Собрать вещи было минутным делом, а вот выбить командировку для спасения мира во всем мире было несколько сложнее. Но поскольку общий настрой капитана соответствовал Уставу, временные сложности также были вскоре преодолены. Оставалось только определиться с маршрутом. Поэтому последнюю ночь капитан провел в отделе, изучая схемы железных дорог России, сверяясь со старыми картами Сиблага с печатями "Для служебного пользования" и яркими, будто написанными кровью, красными звездами в левом углу.

Едва сквозь вертикальные жалюзи забрезжило жиденькое зимнее утро, Веселовский вывесил снаружи записку с убедительной просьбой "Стучите!" и принялся готовиться к отъезду. Бодро насвистывая, он разделся по пояс и принялся энергично намыливаться возле умывальника в углу кабинета.

— Опять советы стукачам вывесил, опять на работе с самого утра болото разводишь, — недовольно пробурчал майор Капустин, без стука заходя в кабинет.

— Всю ночь здесь с бумажонками просидел, Капустин, а домой уже забегать некогда. Боюсь, они успели на Куйбышевскую железную дорогу просочиться, а там их хрен выловишь, — ответил Веселовский своему отражению в зеркале, тщательно подбривая подбородок.

Невзрачное письмецо, с виду — типичный анонимный донос, какие пачками уничтожали в импортном измельчителе, лежало у капитана на столе, подколотое к схеме предполагаемого маршрута с понятными одному Веселовскому кружками и цифрами.

— Едешь с каким-то огрызком от кочерыжки, Денис, — сокрушаясь, заметил майор, рассматривая письмо. — Барабана твоего чуть в коробку доносов на олигархов не кинули. Видишь, красным отметили это сладкое слово — «олигарх»! Уверен, дали бы добро на разработку этих господ, то никакого Армагеддона не предполагалось бы даже в самых диких фантазиях. Сейчас же происходит все наоборот: фактуру на воров государственной собственности уничтожаем, а на погоню за какими-то желтоглазыми командировочные выписываем.

— Я след почуял, Капустин, поэтому ты меня не собьешь, — ответил Веселовский, растирая полотенцем голую спину. — Хотя мне тоже по утрам кажется, будто нас вдвоем поставили эту хрень сторожить, дабы не допускать к нашему настоящему делу. А чего ты взвинтился с утра? Злишься, что нынче только ленивый в нашу епархию грязной пятерней не тычет, мол, "кто так фугасы взрывает, уроды!"? Я с девчонками Потапенко из отдела утилизации чай пил вечером, так они там чуть не тонну таких писем в измельчитель спустили. Никакой фактуры! Только советы, как надо фугасы взрывать, как удобнее пулять из автоматов по машинам главных российских энергетиков, кому чего оторвать, чтобы все раскололись… Все нынче умные, особенно если имеется возможность анонимно за силовые структуры пораскинуть мозгами. Демократия, ети ее…

— Все-таки при Прекрасном Иосифе Виссарионовиче так не поступали, — продолжал настойчиво гнуть свою линию майор. — С риском для жизни сохранили донос стрелка из Сиблага. Компьютерами не пользовались, все вручную, заметь! И доносы вручную писали, и сортировали вручную, копировали вручную и в папочки подшивали… Как рабы Древнего Рима. Меня еще старики из восьмерки учили: "Человек писал, старался, пытался думать с государственным интересом! Значит, это ценить надо! Процедить каждого барабана от гортани до пяток. Даже если врет, то непременно попутно сообщит массу ценных деталей!" Мы детали ценили, Денис! Мы хватались за любого юного барабанщика! С народом работали! Вдумчиво и серьезно! В принципе, это и есть демократия. А не так, чтобы обвести красным карандашом слово «олигарх» и в немецком измельчителе похерить. Мы с Потапенко уже изматерились по этому поводу…

— Чего ты разошелся-то? Я что ли приказы сочиняю? Хотя, ну их всех на хер, если честно. Чайник поставь, прояви демократизм в отношении младшего по званию, а?

Веселовский собрал туалетные принадлежности в несессер, сунул его в портфель и снял со спинки стула свежую рубашку. Заправляя рубашку в брюки, он примирительно сказал надувшемуся Капустину:

— Ты зря обижаешься, Капустин. Не надо сравнивать тот народ и этот. Помнишь, как наши герои-армагеддонщики говорят? "У каждого Времени — свой Армагеддон, и у каждого народа — свой!" Если бы народ не поменялся вместе со временем, то и Армагеддона не было бы!