Армагеддон №3 - Ирина Дедюхова

На бегу, дьячок вдруг сказал Марку:

— Все равно не добежать, Марк! Я больше не могу! Самое время проверить, на нашей ли стороне Он! Да и с молитвой погибнуть — это все-таки лучше, чем просто от пенделя по заднице!

Марк из последних сил кивнул шляпой, опустился в снег, обняв чемодан, и оба вознесли молитвы Господу, не имевшему, строго говоря, никакой национальности и не принадлежавшему ни одной конфессии безраздельно. Марк, опустив голову, забормотал обречено что-то свое на иврите. Дьячок упал на колени, стянув в с головы старый вязаный «петушок». Только он выговорил с отдышкой: "Матерь Божья, Царица Небесная!..", как с освещенной стороны переулка, к которому они, обвешанные чемоданами и авоськами, спешили из последних сил, раздался пронзительный женский крик:

— Мишка! Мишка! Я тебе побегаю от матери, мерзавец! Я тебе попрячусь, подлец! Я сейчас тебя выпорю и дружков твоих проходимых! Ему все равно, что уже на учете в милиции состоит! Ему родной матери не жалко!

— Чо ты, мамань, чо ты? — заревел совсем рядом с Марком огромный бугай. — Мы тут с ребятами гуляем!

— Я тебе погуляю! — угрожающе заорала женщина. — Немедленно идите в свой двор на скамейку гулять! И за дом заходить больше не смей! А про тебя, Алешка, я сейчас матери твоей скажу!

— А чо сразу «Алешка», теть Нин? — ответил ей ломким баритоном парень в кожаной куртке, пряча в рукав дюймовый патрубок. — Чуть чего, так сразу "Алешка"!

— А ну-ка, живо сюда, стервецы! Я вам пошастаю на железку! Я вам поворую шапки на трех вокзалах! Немедленно отдайте шапку тому старику! Я вас сейчас сама здесь штакетником отхожу, мерзавцы! Сейчас кровью из сопаток у меня умоетесь! Ишь, выросли! Всей сообразиловки у них — только шапки воровать!

Сплюнув в сторону, парни натянули на голову дьячку чье-то блатное кожаное кепи и понуро направились к нетерпеливо перетаптывающейся Мишкиной матери. Четверо парней опасливо держались от "теть Нины" подальше, а Мишка был вынужден подойти непосредственно к разъяренной мамаше. Марк и дьячок только зажмурились, когда женщина отвесила отпрыску звонкую оплеуху и со слезами вцепилась ему в стильный ежик типа "вертолетная площадка" с воплем:

— Ты в тюряху, гаденыш, захотел? Баланду хлебать захотел? Парашу выносить? Я тебя для этого, подлец, одна растила, мучилась? Щас будет тебе тюряха!

Парни, не дожидаясь конца расправы, бросили товарища и побежали в разные стороны.

— Как ты сказал, Фира? "Царица небесная"? — захихикал Марк, поднимаясь и отряхиваясь. — Давай-ка, прибавим ходу! Ладно, что я билеты заранее купил, наш поезд через двадцать минут отходит. Слушай, как тебе это кепи идет! Ты больше свою замурзайку не надевай! Вот повезло, так повезло, Фирка! А ты говоришь: "В метро!"

Дьячок тоже развеселился, едва поспевая за товарищем, приговаривая на ходу: "Нет, главное, ты заметил, Марк, забавную тавтологию?.." — но вдруг оба осеклись на полуслове, услыхав за спиной хлопанье чьих-то мощных кожистых крыльев…

Ночью они оба пытались составить хоть какой-то план действий в отношении своего старого вузовского товарища Марселя — известного своей неукротимостью и непредсказуемостью. Марсель стал известным в исламском мире религиозным деятелем. Впрочем, эта известность держалась не столько на знании священных стихов Корана или особом благочестии, сколько на той же неукротимости его дикой натуры. Одна любимая с юности поговорка Марселя "Нам, татарам, все равно! Лишь бы крови побольше!" — заранее внушала обоим опасение в успехе их предприятия.

Потом они вспоминали общие байдарочные походы, институтские вечера самодеятельности… Вспомнили, как на студенческих вечерах пела их чудная подружка Софочка, из-за которой так и не женился Иосиф Береш… Марк уже спал, беспокойно ворочаясь во сне, а Порфирий Дормидонтович еще молился за упокой души старого приятеля. Он совсем не удивился, что Иосик вдруг появился рядом. Первым делом он жестом попросил показать, надежно ли они прячут бляхи. Немного успокоившись, показал два пальца, мол, когда есть две бляхи, это лучше, чем совсем ничего. Потом принялся махать рукой на восток. Даже написал на запотевшем стекле "Сибирь!!!". Порфирий Дормидонтович понял, что говорить с проколотым сарами горлом Иосик не может и мертвым. Он обнял его, стал уговаривать больше себя, чем Иосика, что все у них теперь получится, что он нисколько не обижается на Марика, мало ли что в газетках нынче пишут, что главное, чтобы Иосик не волновался и успокоился… Они так славно успокоились вдвоем, что Порфирий Дормидонтович сам не заметил, как заснул… И проснулся только утром, когда его начал трясти Марк:

— Подъезжаем к Казани! Проснись, Фира, проснись! Да проснись же ты, ё-мое!

МЫ ПРОСТИМСЯ НА МОСТУ…

— Проснись, Гриша, проснись! — тряс Петрович бесчувственного Григория. — Да проснись же ты, ё-мое! Краля твоя в другое купе переезжает! Я же говорил, что давно надо было вам вдвоем от этого очкарика сваливать! Как сейчас к Алле в седьмое купе заедет, так хрен ты оттуда ее выковырнешь… Я к этой… к ним с уговорами не пойду, учти. Умываю руки, как Понтий, мать его, Пилат. Да просыпайся же ты, бог мой!

— К Алле? — с нескрываемым страхом переспросил Григорий, сразу приходя в себя.

— К ней самой! Надо было мне раньше догадаться, что она ее себе возьмет, — ныл Петрович, помогая Ямщикову застегнуть фланелевую мятую ковбойку. — Не хотел ее в вагон пускать, Аллах соврать не даст! А она мне говорит с такой усмешкой: "Ты что, хочешь, чтобы я такое пропустила, мальчик? Проход не загораживай! Вещи прими и не смей мне возражать!" Так, веришь ли, схватил ее чемоданы, сам донес, сам постельку застелил…

— А Седой-то куда смотрел? — больше у самого себя, нежели у Петровича, поинтересовался Ямщиков, застегивая брюки.

— Да чо он может-то, раз теперь сама Алла за это взялась? Сидит, щурится филином в своих очках… Я тебе скажу, что никто ничего против этой Аллы не сделает. Как она скажет, так и будет. Вся железная дорога ничего с ней сделать не может, а что там может этот твой крендель в очках? Я пришел работать, старики уже об этой Алле шепотом рассказывали. Сам впервые увидал, но сразу понял: она! Алла! Она до нас, Григорий, была и после нас останется…

…Пока первое купе с большими трудностями и лишениями пыталось сплотиться в единый тригон, весь состав, включая прицепной вагон, моментально, буквально за четверть часа сплотился под железной рукой дамы средних лет, представлявшейся просто Аллой.

В сущности Петрович с расстройства и сильного похмелья проговорился о давнем, тайном позоре всех российских железнодорожников… Когда Алла появилась на железных дорогах, доподлинно не знал никто. Говорят, еще в старину на пароходах, курсировавших по основным водным артериям России, являлась эта прилично одетая дама с усиками над верхней губой и пронзительным взглядом красивых зеленых глаз. И будто бы ее тоже звали мадам Алла Поршутинская. Анатолий Торсуков, втянувший Петровича в торговлю всякой живностью, до сухогруза "Композитор Чайковский" ходил по Волге до Астрахани. Однажды, будучи, правда, не совсем трезвым, он рассказал Петровичу тамошние легенды, будто бы Алла предпочитала раньше комфортабельные каюты первого класса дорогих пароходов, шлюзовавшихся в Тихвинском, Августовском и Березинском каналах. Позавтракает, бывало, в ресторане на верхней палубе, полюбуется видами водной глади под музыку духового оркестра, разобьет сердца всем военным… и исчезнет! Даже сложилось такая примета, что если Алла откушает осетра, то непременно обшивку судна надо бы поменять. А если она закажет телятину в трюфелях под белым соусом, это означало, что все незамужние дамы, путешествовавшие первым классом, в скором времени счастливо устроят свою судьбу. Поэтому к Алле сразу все половые с телятиной так и бросались! Кто ж не хочет на чай пару сотен от мамзелек загрести…

Но уже с 1837 года на всех иллюстрациях "Санкт-Петербургских Ведомостей" и "Московских Ведомостей", а так же в духовных изданиях, бесчисленных листках земств, городских управ, в губернских газетах и изданиях градоначальств — повсюду замелькало недовольное личико усатой дамы в шляпке с черным страусовым пером. Отчего-то рисовальщики всегда выхватывали именно это запоминавшееся лицо из толпы восторженных подданных неподалеку от августейших особ, путешествовавших по Царскосельской железной дороге.

Сосед по дому Петр Волошкин, работавший когда-то начальником состава, тоже поведал Петровичу, будто лично видел журнал со старинными фотографиями из истории российских железных дорог. Так эта Алла была на всех фотографиях открытия крупнейших в Европе железок: Петербург—Москва и Петербург—Псков—Варшава—Вена. А когда в 1892 г. после реконструкции заново открывали железнодорожные узлы, соединявшие Москву с Петербургским морским портом и сетью железных дорог Западной Европы, Алла повсюду уже позировала в обнимку с самим Витте. Причем на голове Витте красовалась ее кокетливая шляпка со страусовым пером и крупным топазом, а на Алле — лихо заломленная форменная фуражка Сергея Юльевича.