Сезон Маршей - Дэниел Силва

Он свернул в переулок около станции метро Мабийон, остановился перед жилой многоэтажкой и набрал код на панели у двери. Делярош прибавил шагу и успел проскользнуть следом, не дав двери закрыться. Вместе они вошли в похожий на клетку старомодный лифт. Леру нажал кнопку пятого этажа, Делярош шестого. Делярош отпустил пару замечаний по поводу отвратительной парижской погоды. Доктор пробормотал что-то непонятное. Своего недавнего пациента он явно не узнал.

Леру вышел на пятом. Лифт потащился выше, и Делярош, прильнув к решетке, успел увидеть, как доктор переступает порог своей квартиры. Он выскочил на шестом и, быстро спустившись на один пролет, постучал в дверь.

Леру открыл почти сразу.

— Я могу вам чем-то помочь? — растерянно спросил он.

— Можете. — Делярош резко выбросил руку, целя доктору горло. Леру согнулся от боли, безмолвно хватая воздух открытым ртом. Делярош закрыл дверь.

— Кто вы? — прохрипел доктор. — Что вам нужно?

— Я тот, чье лицо вы обработали молотком.

Теперь Леру вспомнил.

— Господи, — прошептал он.

Делярош вынул из кармана «беретту» с навинченным на дуло глушителем.

Доктор задрожал от страха.

— Не надо, прошу вас. Мне можно доверять. Я работал со многими… с такими же, как вы…

— С такими вы не работали, — сказал Делярош и дважды выстрелил ему в сердце.

В Амстердам Делярош вернулся во второй половине следующего дня и, взяв такси, сразу же поехал на квартиру. Он уложил в синий нейлоновый рюкзак два небольших холста, краски, фотоаппарат «поляроид», складной мольберт и «беретту», сел на горный велосипед и отправился к одному мосту на Кейзерграхт, где с наступлением темноты загорались огни.

Пристегнув велосипед цепочкой с надежным замком, Делярош походил вокруг моста, пока не нашел понравившийся вид: две жилые баржи на переднем плане и три дома с великолепными фронтонами на заднем. Он достал из рюкзака «поляроид», сделал несколько снимков — сначала черно-белых, потом цветных — и принялся за дело.

Работалось легко; доверяясь инстинкту, Делярош писал быстро, торопясь до наступления темноты перенести на холст ускользающие сумерки. Когда же на арке вспыхнули огни, он отложил кисть и некоторое время просто сидел, наблюдая за отражением света в почти неподвижной темной глади канала. Он ждал, что картина распространит на него магические чары, что мертвые глаза Леру закроются и уйдут из памяти, но никакого чуда не случилось.

Мимо пронеслось длинное водное такси, и отражение разноцветных лампочек распалось на множество дрожащих искорок. Делярош поднялся, собрал вещи и, осторожно держа в правой руке холст, поехал вдоль Кейзерграхта. В любом другом городе он привлек бы к себе немало любопытных взглядов, но в Амстердаме на него никто не обратил внимания.

Он пересек канал на Страате и также медленно покатил по Принсенграхту, пока в темноте не проступили очертания старой баржи. Делярош приковал велосипед к фонарному столбу, поставил рядом холст и перепрыгнул на палубу.

«Криста» имела сорок пять футов в длину, сдвинутую к корме рулевую рубку, гордо задранный нос и несколько растянувшихся вдоль планшира иллюминаторов. Белая и зеленая краска во многих местах отшелушилась, обнажив ржавый корпус. Люк над лестницей был закрыт на увесистый замок. Делярош сохранил ключ и, спустившись по узким ступенькам, прошел в салон. Там было бы совсем темно, если бы сквозь грязные, затянутые паутиной окна не просачивался желтоватый свет уличных ламп.

Баржа — вонбоот, как называют их в Амстердаме — принадлежала Астрид Фогель. Они прожили здесь вместе прошлую зиму, когда Делярош взял Астрид в помощницы для выполнения нескольких особенно трудных заданий. Протискиваясь в дверь, он вспомнил, как трудно ей, высокой и немного нескладной, приходилось здесь поначалу, как часто она ударялась об острые углы, набивая синяки и шишки. Он посмотрел на кровать и вспомнил, как они занимались здесь любовью под барабанящий стук дождя. У Астрид случались кошмары, и тогда ему немало доставалось от нее. Однажды, проснувшись и обнаружив в своей постели Деляроша, она не узнала его и выхватила из-под подушки пистолет. Он едва успел обезоружить ее.

С тех пор Делярош не приходил на «Кристу» ни разу. Несколько минут он просматривал ящики стола и шкафа, отыскивая возможно оставленные им следы, но так ничего и не обнаружил. От Астрид Фогель тоже ничего не осталось, если не считать нескольких непрезентабельного вида тряпок и десятки зачитанных книжек. Астрид привыкла жить в подполье. Когда-то она была членом западногерманской «Фракции Красной Армии», много лет провела в таких городах как Бейрут, Триполи и Дамаск и умела заметать следы.

Человек, у которого стремление к независимости граничит с маниакальной одержимостью, не способен любить кого-то, но Делярош всегда ценил Астрид и, что еще важнее, доверял ей. Она была единственной женщиной, знавшей о нем правду. Рядом с ней он мог расслабиться. Они даже строили планы — когда все закончится, уехать и жить вместе в некоем подобии брака где-нибудь на Карибах, — но все эти планы рухнули, когда жена Майкла Осборна убила Астрид на Шелтер-Айленде.

Делярош поднялся по трапу на палубу и запер на замок люк. Потом он сел на велосипед и покатил домой. Делярош убивал по двум причинам: выполняя заказ и для обеспечения собственной безопасности. Морис Леру попадал во вторую категорию. Он никогда не убивал из злости или из мести и придерживался той точки зрения, что жажда возмездия — самая деструктивная из эмоций. Профессионал его положения, считал Делярош, должен четко разграничивать дело и чувства. Но сейчас, кружа по улицам чужого города, с чужим, незнакомым лицом, он ловил на себя на том, что преисполнен желанием убить Майкла Осборна.

Девчушка-немка сидела на ступеньках дома. Увидев ее, Делярош пересек Херенграхт и остановился в тени. Видеть ее ему не хотелось. Прошло несколько минут. Девушка достала из кармана листок и ручку, написала записку, подсунула ее под дверь и умчалась. Перед тем, как войти в фойе, Делярош поднял записку — Ты просто мерзавец! Пожалуйста, позвони. Люблю, Ева. Он завел велосипед в квартиру, прошел в студию и положил холст на стопку других незавершенных работ. Им вдруг овладело раздражение — каждая картина всего лишь свидетельство искусственности, отсутствия воображения, посредственности. Делярош снял куртку и поставил на мольберт большой чистый холст. Он уже писал ее однажды, но уничтожил ту работу, как и все остальные, перед отъездом с Миконоса. Прежде чем взяться за кисть, он долго стоял в полумраке, стараясь вспомнить ее лицо. В нем было что-то византийское: широкие скулы, большой подвижный рот, влажные голубые, слегка раскосые глаза. Лицо женщины из другого времени и другого мира.

Делярош включил свисающие с потолка мощные лампы дневного света и начал работать. Первый вариант не устроил — ему не понравилась поза. Во втором неверной оказалась вся структура лицевых костей. На третий раз все пошло как нужно — он почувствовал это с самого начала. Он писал ее, держа в ума сохраненный памятью образ — Астрид стоит у ржавых перил на балкончике каирского отеля, на ней расстегнутая до живота мужская галабия, закатное солнце просвечивает через тонкий белый хлопок, выявляя мягкие очертания спины и округлые груди.

Он работал всю ночь, до утра. Пил кофе и вино, курил, а закончив, не мог уснуть — разболелась голова. Он перенес портрет в спальню и поставил у кровати. И только к полудню забылся тяжелым, беспокойным сном.

Глава тридцатая

Лондон — Нью-Йорк

После всего случившегося в Хартли-Холле Майклу пришлось задержаться в Лондоне еще на три дня, чтобы одолеть подлинного врага каждого воина мира секретных служб — бюрократию. Два первых ушли на составление обязательных и неизбежных пространных, подробных отчетов. Он помогал Уэтону расчищать последствия самоубийства Престона Макдэниелса. Вместе со Специальной службой разрабатывал меры по обеспечении безопасности Дугласа. Посетил поминальную службу по двум спецназовцам САС, убитым в Сперрин-Маунтинс.

Последний день Майкл провел в звуконепроницаемой подземной камере катакомб Темз-Хауса, где с ним беседовали чиновники МИ5. Выбравшись оттуда, он минут двадцать проболтался на набережной, пытаясь поймать такси, потому что служебную под каким-то надуманным предлогом забрал Уэтон. В конце концов непогода загнала его на станцию метро Пимлико. Лондон, город который он любил, внезапно стал другим, унылым и давяще тяжелым. Майкл понял, что пора возвращаться домой.

Утром следующего дня на дорожке перед Уинфилд-Хаусом вместо служебного «ровера» Сеймура — они договаривались, что Грэм отвезет Майкла в Хитроу — появился «ягуяр».