Ты все, что у меня есть - Марина Крамер

раздеваясь, села перед телефоном, но трубку снять так и не смогла. Когда вернулся Кравченко, я по-прежнему сидела у телефона в сапогах и пальто. Муж, едва взглянув на меня, все понял, осторожно раздел, уложил на диван, укрыв одеялом, выключил свет, потом взял трубку и тихо вышел на кухню. Я слышала, как он звонит Лешему, просит его приехать, щелкает зажигалкой, прикуривая сигарету. Потом он пришел ко мне, прилег рядом, словно пытаясь прикрыть меня собой от надвигающегося несчастья. Но на меня напало оцепенение, я смотрела в одну точку, не мигая, не чувствовала даже привычной и такой родной тяжести Лехиной руки. Даже когда приехал Леший, и Кравченко пошел открывать дверь, я не шевельнулась, не ответила вошедшему Косте на приветствие. Я все слышала, все понимала, но не реагировала никак, казалось – рухни сейчас стена, и я даже бровью не поведу. Кравченко стоял в дверном проеме, закрывая его почти полностью своим огромным телом, и с надеждой смотрел на Лешего, но чем он мог помочь?

Они ушли в кухню.

– Что делать будешь? – спросил Леший у Кравченко, опершегося на подоконник и затянувшегося очередной сигаретой.

– Не знаю… тебя вот позвал…

– Что, было опять что-то?

– Нет, вроде нормально все. Она мне вчера все высказала, помирились, любовь и все такое…

– «Все такое» – как перед этим?

– Хорош, а? – попросил Кравченко. – Говорю – нормально все, я и не лез, она сама предложила. Потом легли спать, и началось – плачет, стонет, по дивану мечется, я ее всю ночь ловил… пацанов по именам зовет, слова медицинские какие-то. Утром вдруг как вскочила, еле-еле поймал, ну, прижал немного, а она про снег какой-то, про песок… И, главное, не помнит ничего. Встала, как ни в чем не бывало, только глаза какие-то… потусторонние… Кошмар просто. Леший, что делать-то, а? Я смотреть не могу…

– Так, все! Не кисни, братан, ты же мужик! – жестко сказал Леший, чуть стукнув по полу своим костылем. – Она не спрашивала, она бы просто делала. Пять лет девчонка тащит тебя, так теперь ты ей помоги. Давай моему доктору позвоним, ей ведь психиатр нужен, это и дураку ясно. Неси телефон.

Леха на цыпочках вошел ко мне, поправил одеяло, осторожно прикоснулся губами к щеке:

– Ты не уснула, ласточка? Не бойся, я дома, просто в кухне сидим с Лешим.

Я не ответила, по-прежнему глядя в одну точку, и Леха, вздохнув, взял телефон и ушел. Леший набрал номер:

– Здравствуй, Женя, это Лещенко. Нет, у меня все в порядке, я по другому поводу – помнишь, про друга рассказывал? Да, Кравченко. Ну, так с женой у него та же проблема, что и у меня. Да… да… откуда знаешь? Авдеев? Это начальник госпиталя? Ну, дает! Так что, возьмешь? Только… она … как сказать – не в себе немного… Хорошо, пиши адрес, – он продиктовал кому-то наш адрес и положил трубку, обращаясь к Кравченко. – Он сейчас приедет, посмотрит. Леха, ее, скорее всего, придется в стационар, иначе не получится…

– Значит, положу в стационар! – решительно сказал Леха. – Все сделаю, что твой доктор скажет, лишь бы только помог. Господи, Леший, почему мы никак не можем нормально жить, просто жить, как все люди? Ну ладно, не будет у нас детей, пережили мы это, успокоились, ведь можно и без детей, в конце концов… И вот опять, опять она исчезает…

– Леха, ты никогда не был истериком! – перебил Леший жестко. – Что ты кудахчешь, как наседка? Я не пойму, ты сейчас за нее переживаешь, или, как обычно, за себя? Научись отдавать что-то, а не получать все время! Девчонка, на двенадцать лет моложе нас с тобой, это умеет. Ты хоть раз за все пять лет услышал от нее, что она устала, измучилась, хочет все бросить? Нет, она сцепила зубы и терпела. Все терпела, Леха – войну твою, грязь, маты, кровищу… Твои ранения, госпиталя, беспомощность, безденежье постоянное. Потом ты опять полез воевать, потом меня искал, опять ранение, госпиталь… А потом ты, урод, замутил с этой белокурой коровой. Да заткнись ты, знаю я все! – оборвал он попытавшегося было возразить что-то Леху. – Знаю, мне можешь байки не травить, я ж через стенку лежал, слышал все. Только интересно – ты с ней, как с Марьянкой, или как-то по-другому? Баран ты, Леха, даже сам не понимаешь, какой ты дурак и урод! Я не знаю, как твоя жена все это вынесла. Приходила ко мне, плакала так, что мы с Рубцовым смотреть не могли… Я ей говорил – Марьянка, брось его, уезжай, а она – нет, Костя, он без меня пропадет. А в итоге – сама пропала с тобой, и это ты ее довел.

Кравченко долго молчал, потом тяжело вздохнул:

– Леший, ты прав, но ведь ты всего не знаешь. Я предупреждал ее – не связывайся со мной, но это был ее выбор, она сама так захотела. А про остальное – я ей благодарен за все, никогда ее не оставлю. Одно только мучает меня – я помню, как она ползала по этим камням и лужам в камуфляже и бронике, точно также, как я, как Рубцов, наравне с нами, и пахло от нее также, как от нас – копотью, кровью, железом. Понимаешь, я никак не могу это забыть, простить ей это не могу…

– Леха, ты не урод, ты – хуже… – тихо проговорил Леший. – Как ты можешь… Если бы моя женщина разделила все это со мной, я считал бы себя самым счастливым человеком на свете. Если бы там я мог после зачистки просто увидеть вблизи родное лицо, просто рукой коснуться… Еще неизвестно, Леха, кого из вас надо лечить.

– Леший, я понимаю… Но ты, к счастью, понятия не имеешь, что такое каждую секунду бояться потерять. А я знаю это слишком хорошо. Я люблю ее, Леший, хотя никогда не говорю об этом. Но иногда эти воспоминания просыпаются во мне, я стараюсь их отогнать, но это не всегда выходит, поэтому Марьяне так достается в такие моменты…

– Да, странный метод! – усмехнулся Леший, и в это время раздался звонок.

Приехавшему врачу было достаточно одного взгляда на меня – он сразу же велел собирать и везти в больницу. Там мне сделали какие-то уколы, и я уснула. Всю ночь преследовали кошмары, я металась в холодном поту, не соображая, где я и что со мной происходит. К утру я открыла глаза и первое, что сразу заметила, была решетка на окне. Через какое-то время