Серьезное и смешное - Алексей Григорьевич Алексеев

Если у Закушняка, как он писал, «был и остался страшный враг — шум», если против него «выступали и вентилятор и водопровод», то Хенкин мог переговорить и водопровод и вентилятор, а если ему помешал не вентилятор, а нахал, невежа или пьяница, Владимир Яковлевич без лишней деликатности отбивал охоту мешать ему и уже через секунду присучивал оборвавшуюся нить, и при этом ткань рассказа не страдала!

Как-то после спектакля в Малом театре сидел я у Ильинского в уборной, он разгримировывался, а я смотрел, как мужик-философ Аким превращался в Игоря Ильинского. Я рассказал ему про написанную мною сравнительную характеристику рассказчицкой манеры его и Хенкина. И тут Игорь Владимирович резко отвернулся от зеркала и вперил в меня свои близорукие навазелиненные глаза.

— Не-ет, Алексей Григорьевич! Мне тоже всегда хочется рассказывать именно так: меняя голос, влезая в образ, создавая впечатление толпы на сцене, именно в манере и стиле, которые так замечательно использовал Владимир Яковлевич…

А когда я поделился своими мыслями с Дмитрием Николаевичем Журавлевым, и он запротестовал:

— Нет, Алексей Григорьевич, то, что вы называете хенкинской рассказчицкой манерой, — это и есть идеал каждого чтеца! Во всем! Его темперамент, его наблюдательность, изобразительность! Не ощущаю разницы ни в приемах, ни в технике, ни…

— А его жест, — перебил я, — замечательный хенкинский жест рассказчика? Как вы считаете, не много ли его для чтеца?

— Да… Жест — пожалуй, вы правы. При чтении…

— А-а! А его трансформационная смена голосов? Пользуетесь ли вы ею в такой мере?

— Пожалуй, и это! Да, какая-то разница между чтением и рассказыванием, очевидно, есть, и все-таки Хенкин остается идеалом и для чтеца и для рассказчика!

И радостно мне стало… Оттого радостно, что эти большие мастера рассказа, художники первого класса, чтут память Хенкина и его талант — талант, который так быстро стали забывать… А жаль… Очень, очень жаль! Такого рассказчика в России не было.

Да и в наши дни… Нет! Если не сравнивать и не проводить параллели, то одного хорошего рассказчика знаю. Еще не видев его на сцене, я несколько раз читал на афишах: «Усач», «Усач», и представлял себе этакого крупного мужчину с гусарской повадкой (вероятно, мелькнуло в памяти «но спят усачи гренадеры…»).

И вот в концерте конферансье представляет: «Леонид Усач!» На сцену выкатывается коротенький, толстенький, уютный человечек и начинает рассказывать (не читать рассказ, а рассказывать)… Жест, улыбка, подвижность — кого все это напоминает? Володю, немножко… Но это не копирование, не подражание — у Усача своя рассказчицкая манера, свой смех и своя смешная фамилия!

Значит, есть, не умер жанр, есть еще порох в пороховницах!

А были ли раньше? Если судить по воспоминаниям, был один — Иван Федорович Горбунов.

Хенкин и Горбунов были совсем разными людьми и артистами; у них есть много общих черт, но еще больше отличающего их друг от друга. Основной общей чертой, мне кажется, была их исполнительская манера: и Горбунов и Хенкин были рассказчиками в лицах. (Пров Садовский называл эту манеру «чтением весьма живописным».) Оба рассказывали в стремительном темпе, и оба избегали ремарок. Если Горбунову все-таки приходилось объявлять название рассказа, то за Хенкина это делал конферансье, и Владимир Яковлевич сразу, «с ходу» включал своих героев в диалог.

А различными их делали прежде всего эпохи, в которые они родились и работали. Горбунов начал в 50-х годах прошлого столетия, расцвел в 60-е — в годы общественного подъема. Хенкин начал свою театральную деятельность в дни послереволюционной реакции — в 1908 году. Горбунов был в первые годы своей работы сатириком, а Хенкин — только развлекателем. Горбунов через несколько лет, в годы реакции, стал салонным развлекателем, а Хенкин через несколько лет, в годы революции, стремился стать сатириком.

Но вот что еще очень отличало друг от друга этих замечательных рассказчиков. Горбунов был литератором, он сам писал свои рассказы, литературное наследство Горбунова и сегодня имеет огромную познавательную ценность, а в творчестве Хенкина самое слабое место — как раз «что»… Почему? Потому что мало кто из авторов писал именно для рассказчиков, и Хенкин поневоле брал, кромсал, переделывал вещи отнюдь не всегда хорошего вкуса.

Что такое рассказ для рассказчика? Анекдот, который рассказывает о выдуманном событии — смешном, эротическом или даже скабрезном, — это анекдот «для домашнего употребления». А может быть анекдот исторический, политический или бытовой, который содержит «правдивую картину нравов и характеров данной эпохи», как писал Мериме. Чтобы такой анекдот имел право попасть на сцену, чтобы он стал «рассказом», он должен не просто рисовать, его задача — высмеять, поэтому он должен быть заостренным, ироничным, всегда немного парадоксальным и шаржированным и очень смешным: он должен быть анекдотом-памфлетом, анекдотом-сатирой, он должен быть недружеским шаржем». Вот о таком анекдоте, о таком рассказе мечтал рассказчик Владимир Яковлевич Хенкин.

Почему рассказ должен быть «очень смешным»? Потому что рассказ на улыбку — это не хенкинский жанр, ему нужен был смех, взрывы смеха, хохот в зале. И уж никак нельзя было упрекнуть Хенкина в беспристрастном отношении к своим героям. Нет! Слова, жесты, глаза Владимира Яковлевича говорили зрителю: «Вот каков этот подлец, взяточник, нахал, бюрократ или просто мелкая душонка».

Как же Владимир Яковлевич достигал всего этого, когда и как он работал над рассказом? Когда? Всегда. Утром, просыпаясь, он лез под подушку и извлекал из-под нее рассказ, который вчера, засыпая, держал в руках. За завтраком он все еще читал его, а по дороге в театр обращал на себя внимание прохожих тем, что бормотал и жестикулировал — жил жизнью людей из рассказа… И весь день был пронизан сознательной или подсознательной работой.

Как он работал? Сперва он несколько раз прочитывал рассказ про себя, затем читал-бормотал и только после этого читал вслух самому себе. И начиналась работа над разделыванием и отделыванием рассказа. Неинтересные места, длинноты, описания, повторы вычеркивались. Малопонятные и труднопроизносимые слова изымались. Потом разрабатывалась конструкция фразы: «Вошел человек, принесший письмо, в котором…» превращалось в «Ага! Письмо? Ин-тересно!..» Длинные периоды сокращались или разрывались на короткие. «Я, конечно, пришел бы к вам, если бы был совершенно уверен, что мой приход при данных обстоятельствах принесет хоть какую-нибудь пользу». Этот моноложек превратился бы у Хенкина в: «Прийти к вам? Нет. Бесполезно! Не те обстоятельства!! Да-с!!» Такие короткие фразы и динамику усиливают, и внимания не утомляют, и делают речь житейской, разговорной, рассказчицкой.

Когда книжность, тягучесть, плоскость речи были побеждены, Владимир Яковлевич заводил короткое знакомство со всеми людьми, жившими в рассказе. Теперь составлялись (в памяти и на полях) анкеты на каждое