Генерал в своём лабиринте - Габриэль Маркес

Однако состояние духа генерала было иным, нежели состояние тела, он вел себя так, будто тяжкие недуги, убивавшие его, - всего-навсего обычные недомогания. Он проводил ночи напролет без сна, смотрел на маяк крепости дель Морро и терпел боль, стараясь не выдавать себя стонами, неотрывно глядя на сверкающую бухту, которую считал красивейшей в мире.

- Она так красива, что больно глазам, - говорил он.

Днем он пытался демонстративно показать активность, свойственную ему в былые времена, звал Ибар-ру, Вильсона, Фернандо, кого-нибудь, кто был поблизости, чтобы дать указания по поводу писем, которые у него не хватало терпения продиктовать. И только Хосе Паласиос своим чутким сердцем угадал: эти порывы - предвестники последних дней жизни. У генерала были намерения заняться будущим своих родственников и даже тех из них, кто не жил в Санта-Марте. Он забыл о ссоре со своим прежним секретарем, генералом Хосе Сантаной, и добился для него должности в управлении внешних сношений, чтобы тот мог наслаждаться новой жизнью недавно женившегося человека. Генерала Хосе Мария Карреньо, которого он всегда - вполне обоснованно - хвалил за доброе сердце, он вывел на дорогу, что с годами привела того к должности исполняющего обязанности президента Венесуэлы. Он попросил у Ур-данеты нужные бумаги для Андреса Ибарры и Хосе Ла-уренсио Сильвы, чтобы они могли в будущем располагать по крайней мере постоянным пансионом. Сильва стал генерал-аншефом и секретарем сухопутных и военно-морских сил страны и умер в возрасте восьмидесяти лет - в последние годы он страдал катарактой, которая делала его почти слепым и которой он всегда так боялся, и жил он по инвалидному удостоверению, полученному в результате сложных медицинских маневров и подтверждающему его воинские достоинства в виде многочисленных шрамов.

Генерал попытался также убедить Педро Брисеньо Мендеса вернуться в Новую Гранаду и возглавить военное министерство, однако жизнь уже не дала ему времени довести дело до конца. Племянника Фернандо он сделал своим душеприказчиком, чтобы облегчить ему продвижение на общественном поприще. Генералу Диего Ибарре - который был его первым адъютантом и одним из немногих, кого он называл на "ты" и кто называл на "ты" его самого, и наедине и на людях, - он посоветовал уехать куда-нибудь, где он был бы более полезен, чем в Венесуэле. Даже генералу Хусто Брисеньо, который в последние дни раздражал его, он, уже на смертном одре, оказал последнее в своей жизни покровительство.

Возможно, его офицеры и не подозревали, как тесно эти заботы генерала об их будущем соединят их судьбы. Ибо все они до конца дней будут вместе, и в горе и в радости, даже когда пять лет спустя, по иронии судьбы, вторично окажутся в Венесуэле, сражаясь на стороне командующего Педро Карухо в рискованном военном походе за утверждение идеи Боливара об объединении континента.

Это были уже не политические маневры, а только распоряжения о наследстве в пользу своих сирот, и Вильсон понял это, когда генерал диктовал ему письмо к Ур-данете: "Борьба за Риоачу проиграна". В тот же вечер генерал получил короткую записку от епископа Эстеве-са совершенно неожиданного содержания - тот просил генерала использовать все свое влияние в верхах, чтобы Санта-Марта и Риоача стали официально признанными департаментами, и таким образом были бы устранены их давние разногласия с Картахеной. Когда Хосе Лауренсио Сильва закончил читать письмо епископа, генерал не смог сдержаться. "Любая идея, которая приходит в головы колумбийцам, направлена только на разделение", - сказал он в отчаянии. Позже, когда он вместе с Фернандо разбирал давно пришедшую корреспонденцию, горечь его проявилась еще сильнее.

- Нет, и не говори мне ничего, - сказал он Фернандо. - Они хотят, чтобы я держал земной шар на плечах, лишь бы они могли делать, что им хочется.

Неотвязное желание переменить климат доводило его чуть ли не до безумия. Если было влажно, он хотел, чтобы было посуше; если холодно чтобы потеплело; если ветер был с гор, хотел, чтобы он дул с моря. Он пребывал в постоянном беспокойстве - то открывал окна, чтобы было больше воздуха, то снова закрывал, то велел, чтобы кресло поставили спинкой к свету, то наоборот, и, казалось, немного успокаивался, только раскачиваясь в гамаке - раскачиваясь из последних сил, которые у него еще оставались.

Дни в Санта-Марте стали такими тяжелыми, что, когда генерал обрел некоторое спокойствие и захотел перебраться в загородный дом сеньора Мьера, доктор Реверенд первым настоял на отсрочке, он понимал: уехать сейчас - это уйти туда, откуда нет возврата. Накануне отъезда генерал написал своему другу: "Я умру через два месяца или чуть позже". Эти слова были откровением для всех, ибо чрезвычайно редко за всю его жизнь и особенно в последние годы кто-нибудь слышал, как он вспоминал о смерти.

Ла-Флорида-де-Сан-Педро-Алехандрино, расположенная на отрогах Сьерра-Невады, в одной лиге от Сан-та-Марты, состояла из домов для работников плантации сахарного тростника и фабрики для производства печенья. В коляске сеньора Мьера генерал проделал путь, который его бездыханное тело, завернутое в старое крестьянское одеяло, на повозке, запряженной волами, в той же самой пыли, но в противоположном направлении должно будет повторить десять дней спустя. Задолго до того, как генерал увидел дом сеньора Мьера, ветер донес до него запах сладкой патоки, и он тотчас оказался в западне одиночества.

- Это запах Сан-Матео, - вздохнул он.

О плантации и заводе в Сан-Матео, в двадцати четырех лигах от Каракаса, он вспоминал всегда с мучительной тоской. Там он остался в возрасте трех лет без отца, круглым сиротой в девять и вдовцом в двадцать. Он женился в Испании на красивой девушке из семьи креольских аристократов, своей родственнице, и единственной его мечтой тех лет было счастливо жить с ней, умножать свое состояние, владея рабами и землей Сан-Матео. Он никогда не был до конца уверен, случилась ли смерть его супруги через восемь месяцев после свадьбы от злокачественной лихорадки или в результате несчастного случая в доме. Именно эта смерть явилась для него подлинным рождением, ведь прежде он был просто юным представителем одного из высокородных колониальных семейств, предающимся светским удовольствиям, без малейшего интереса к политике, но после смерти жены в одночасье он превратился в мужчину и остался им навсегда. Он никогда больше не говорил о своей умершей супруге, никогда не вспоминал о ней и никогда не пытался заменить ее другой. На протяжении всей жизни почти каждую ночь ему снился дом в Сан-Матео, а иногда он видел во сне отца и мать и каждого из своих братьев, но жену не видел никогда - он похоронил ее на дне забвения вместе с другими горькими воспоминаниями, ибо это было пусть жестокое, но средство, чтобы продолжать жить без нее. То немногое, что смогло теперь на мгновение оживить его память о Сан-Матео, - это запах патоки в Сан-Педро-Алехандрино, здешние рабы, даже не удостоившие его взглядом сострадания, огромные деревья вокруг дома, выкрашенного к его приезду в белый цвет; Сан-Педро-Алехандрино - еще один сахарный завод и плантация, куда судьба привела его и где ему предстояло умереть.

- Ее звали Мария Тереса Родригес дель Торо-и-Алайса, - вдруг сказал он.

Сеньор де Мьер не понял.

- Кого? - спросил он.

- Ту, которая была моей женой, - сказал он и тут же добавил: - Но забудьте об этом, пожалуйста: это несчастье времен моего детства.

Больше он ничего не сказал.

Спальня, которую ему отвели, вызвала у него поток других воспоминаний, он с пристальным вниманием осматривал каждый предмет - все здесь казалось ему странно знакомым. Кроме кровати с пологом в спальне стоял комод красного дерева, ночной столик, тоже красного дерева, с крышкой из мрамора, и большое кресло, обитое красным бархатом На стене рядом с окном висели восьмиугольные часы с римскими цифрами - они показывали час семь минут.

- Мы здесь уже были, - сказал он.

Позже, когда Хосе Паласиос завел часы и поставил правильное время, генерал лег в гамак, ему хотелось уснуть хоть на минуту В окно он видел только Сьерра-Неваду, голубоватого цвета, ясных очертаний - будто картина, повешенная на стену, - и вспоминал другие комнаты, где было прожито столько других жизней.

- Я никогда не чувствовал себя так близко от дома, как сейчас, сказал он

В первую ночь в Сан-Педро-Алехандрино он спал хорошо и на следующий день выглядел выздоровевшим настолько, что осмотрел сахарный завод, полюбовался волами прекрасной породы, попробовал меду и удивил всех своими познаниями в производстве сахара. Генерал Монтилья, пораженный переменой, попросил Реве-ренда сказать ему всю правду, и тот объяснил, что перед смертью часто наступает улучшение. Его смерть - это вопрос дней, может быть, часов. Потрясенный этими словами, Монтилья так сильно ударил кулаком по стене, что в кровь разбил руку. Никто и никогда не видел его в таком отчаянии. Он не раз обманывал генерала, всегда из добрых побуждений и по незначительным политическим вопросам С этого дня он лгал генералу из любви, и всем, кто с ним общался, велел тоже лгать.