Генерал в своём лабиринте - Габриэль Маркес

- В конце концов, - сказал он громко, - что вы хотите от человека, который проиграл в кости два дома?

Доктор Кастельбондо растерялся.

- О ком это вы? - спросил он.

- Об Урданете, - сказал генерал. - Он проиграл их в Маракайбо командующему морским флотом, но в документах указал, что он их продал.

Ему не хватало воздуха.

- Понятно, что все они выглядят святыми рядом с мошенником Сантандером, - продолжал он. - Его дружки разворовали все английские займы, скупив облигации за десятую часть их стоимости, а потом всучили их своему собственному государству за стопроцентную стоимость.

Он пояснил, что всегда был против займов - не из-за риска коррупции, но потому, что заранее предвидел, как они угрожают независимости, добытой такой кровью.

- Ненавижу долги еще больше, чем испанцев, - сказал он. - И потому я убеждал Сантандера: что бы мы ни сделали для нации, это ничего не будет стоить, если мы будем занимать деньги, потому что расплачиваться нам придется века. И теперь это очевидно: окончательно нас уничтожат именно долги.

Вначале новое правительство не только было согласно с решением Урданеты сохранить жизнь побежденным, но даже приветствовало это решение как новую военную этику: "Не надо доводить до того, чтобы наши нынешние враги сделали с нами то, что мы сделали с испанцами". Имелась в виду война не на жизнь, а на смерть. Однако мрачными ночами на вилле Соледад он в безумном письме напомнил Урданете, что во всех гражданских войнах побеждал только тот, кто более жесток.

- Поверьте мне, доктор, - говорил он врачу. - Мы можем сохранить и власть, и жизнь только ценой крови наших противников.

Вдруг гнев его так же неожиданно, как начался, бесследно прошел, и генерал милостиво простил офицеров, которых только что оскорблял.

- В любом случае тот, кто ошибался, - это только я, - сказал он. - Они лишь хотели добиться независимости, причем немедленной и конкретной, и, видит Бог, делали это так хорошо, как могли! - Он протянул доктору костлявую руку, чтобы тот помог ему подняться, и закончил со вздохом:

- Я же, напротив, витал в облаках в поисках чего-то несуществующего.

В эти дни прояснилась ситуация у Итурбиде. В конце октября он получил письмо от матери, как всегда из Джорджтауна, в котором она писала, что укрепление позиций либералов в Мексике все более удаляет надежду семьи на репатриацию. Неопределенность положения, помноженная на неустойчивое душевное состояние, которым мать Итурбиде отличалась с младых ногтей, делало ее жизнь невыносимой. К счастью для Итурбиде, однажды вечером, когда генерал, опираясь на его руку, прогуливался по коридору дома, неожиданно начался разговор о Мексике.

- У меня о Мексике самые плохие воспоминания, - сказал генерал. - В Веракрусе сторожевые псы капитана порта разодрали в клочья двух щенков, которых я вез в Испанию.

Так получилось, сказал он, что это был его первый печальный опыт в этом мире, и он запомнил его навсегда. В Веракрусе он должен был задержаться недолго перед своим первым путешествием в Европу, в феврале 1799 года, но пробыл там почти два месяца из-за блокады англичанами Гаваны, где ему нужно было остановиться. Задержка дала ему возможность доехать в коляске до Мехико - он трясся почти три километра среди заснеженных вулканов и призрачных пустынь, не имеющих ничего общего с пасторальными рассветами долины Арагуа, где он жил до тех пор. "Мне казалось, я - на луне", - сказал он. В Мехико его удивила чистота воздуха и чистота улиц, ослепили изобилием городские рынки, где продавались яркие гусеницы, живущие на агавах, броненосцы, речные черви, мушиные яйца, ящерицы, личинки черных муравьев, горные кошки, водяные тараканы с медом, кукурузные осы, игуаны домашнего разведения, гремучие змеи, всевозможные птицы, карликовые собаки и еще какая-то пища, которая шевелилась и двигалась, ибо была еще жива. "Они едят все, что двигается", - сказал он. Его поразили прозрачные воды многочисленных каналов, пересекающих город, барки, раскрашенные в цвета доминиканского флага, красота и пышность растений Но его угнетали краткость февральских дней, замкнутость индейцев, вечный дождь, все то, от чего у него позднее будет сжиматься сердце в Санта-Фе, в Лиме, в Ла-Пасе, на всем протяжении и по всей высоте Анд и что он впервые испытал тогда. Епископ, которому его рекомендовали, отвел его на аудиенцию к вице-королю - тот показался ему более похожим на епископа, чем сам епископ. Не успел вице-король обратить свое внимание на худенького смуглого юношу, одетого по последней моде, как юнец тут же объявил себя горячим почитателем французской революции. "Мне это могло стоить жизни, - сказал генерал, развеселившись. - Должно быть, я подумал, что с вице-королем нужно говорить о политике, а это было единственное, что я уже умел делать в шестнадцать лет". Прежде чем продолжить путешествие, он написал своему дяде дону Педро Паласио-и-Сохо письмо - первое в его жизни письмо, о котором следует упомянуть. "Письмо было так плохо написано, что я сам его не понимал, произнес он, смеясь. - Я, правда, объяснил дяде: так вышло, потому что путешествие меня утомило". На полутора страницах - сорок орфографических ошибок, причем в одном слове даже две: "ищо".

Итурбиде ничего не добавил к этому рассказу генерала, поскольку не любил вспоминать о Мексике. Единственное, что у него осталось в памяти от Мехико, - воспоминание о несчастье, которое только усилило присущую ему грусть, и генерал понял своего спутника.

- Не оставайтесь с Урданетой, - сказал он. - И не уезжайте с семьей во всемогущие и ужасные Соединенные Штаты - они много говорят о свободе, а сами в конце концов ввергнут нас всех в нищету.

Эти слова еще больше углубили пучину неопределенности, в которой пребывал Итурбиде.

- Не пугайте меня, генерал!

- А я вас и не пугаю, - ответил генерал спокойно. - Поезжайте в Мехико, пусть даже вас убьют или вы умрете там собственной смертью. И поезжайте сейчас, пока вы молоды, потому что однажды станет слишком поздно и вы почувствуете, что вас нет ни здесь, ни там. Вы почувствуете себя неудачником везде, а это хуже, чем быть мертвецом. - Генерал посмотрел ему прямо в глаза, приложил руку к груди и закончил: - Это можно сказать и обо мне.

Итак, в начале декабря Итурбиде уехал от генерала с двумя письмами для Урданеты, в одном из которых говорилось, что Итурбиде, Вильсон и Фернандо люди, которым он, генерал, доверяет больше всех среди своего окружения. Итурбиде пробыл в Санта-Фе до апреля следующего года, не имея определенного положения, когда в результате заговора сантандеристов Урданета был смешен с поста. Мать Итурбиде, умевшая быть невероятно настойчивой, добилась для сына должности секретаря мексиканской дипломатической миссии в Вашингтоне. Остаток своей жизни он прожил, не занимаясь общественной деятельностью, и никто больше не вспоминал об этой семье, пока тридцать два года спустя Максимилиан Габсбургский, ставший благодаря французским штыкам императором Мексики, не усыновил двух юношей Итурбиде третьего поколения и не объявил их преемниками своего призрачного трона.

Во втором письме, посланном с Итурбиде для Урданеты, генерал просил уничтожить все его предыдущие и последующие письма, чтобы от этих мрачных дней и следа не осталось. Урданета не послушал его. За пять лет до того с такой же просьбой генерал обратился к Сантандеру: "Никогда не опубликовывайте моих писем, ни при моей жизни, ни после смерти, ибо они написаны слишком свободно и слишком беспорядочно". Не послушал его и Сантандер, чьи письма, в противоположность письмам генерала, были безупречны по форме и по содержанию: невооруженным глазом было видно, что их писали очень продуманно, ибо считали их историческим документом эпохи.

Начиная с письма, написанного из Веракруса, и до последнего, продиктованного за шесть дней до смерти, генерал исписал по меньшей мере десять миль строчек, часть от руки, часть продиктовал своим писарям - те редактировали некоторые письма по его указаниям. Речь идет о почти трех тысячах писем и почти восьми тысячах документов, им подписанных. Порой он доводил писарей до бешенства. Или наоборот, они его. Однажды ему показалось, что письмо, которое он только что продиктовал, плохо написано, и вместо того, чтобы переделать его, надписал своей рукой прямо по написанному: "Как видите, сегодня Мартель еще глупее, чем всегда". Накануне выступления из Ангостуры, в 1817 году, намереваясь закончить освобождение континента, он за один день решил уйму правительственных вопросов, надиктовав четырнадцать документов. Возможно, в тот день и родилась легенда о том, что он диктовал несколько писем нескольким писарям одновременно, легенда, которую никто не опроверг.

В октябре шум дождя немного ослаб. Генерал не выходил из своей комнаты, и доктор Кастельбондо должен был долго и хитро уговаривать, чтобы он впустил его и принял какую-нибудь пищу. Хосе Паласиосу казалось, что в тихие часы сиесты, когда генерал неподвижно лежит в гамаке, глядя, как дождь поливает безлюдную площадь, он перебирает в памяти все, что случилось в его жизни, вплоть до самых больших поражений, которые он пережил.