"Нантская история" - Константин Соловьёв

— Значит, его все-таки убили? — уточнила я.

— Это сделала женщина.

— Врете! — вырвалось у меня.

— Это сущая правда. Мы стояли в одном тихом городке, душ с полмиллиона, не больше. Городок и в самом деле был тихим — в нем я не помнил ни одного серьезного волнения. Последний бунт здесь подавляли восемьдесят лет назад. Упырь повелел разбить лагерь и становиться на постой. Это был тихий уголок, в котором он рассчитывал встать на несколько дней с тем чтобы мы смогли привести себя в порядок и подлатать прорехи после предыдущих битв, а год выдался жарким, как никогда. В этих краях не слышали об Упыре, а точнее — не помнили, ибо последний мятеж случался при жизни их дедов. То ли Упырь расслабился, то ли ему самому понравилась мысль о том, что хоть где-то на этой разоренной войнами земле его могут привечать как защитника, а не как кровавого ублюдка, согласился принять дары от местного населения. Среди гостей была старуха, настолько древняя, что казалось чудом, как она способна ходить на своих двоих. Ей было лет девяносто. Валлийцам из охранения был неважен возраст, и при входе ее обыскали, как и всех прочих. Когда она оказалась в шатре Упыря и подошла к нему чтобы вручить дары от города, он лишь насмешливо цыкнул зубом и сказал что-то вроде «Это еще что за старая кляча?». А через секунду после этого он был уже мертв. В ее прическе была спрятана игла, длинная и тонкая, вроде тех, которыми шьют парусину у нас в Нанте. Старуха выхватила ее и ударила быстрее, чем хоть один из закаленных в боях наемников-валлийцев успел среагировать. Упырь не боялся пуль, ведь стали в его теле давным-давно было куда больше, чем плоти. Но та плоть, что осталась, все еще была уязвимой. И игла пронзила ее подобно остро отточенному стилету.

— Ого! Значит, он помер?

— На месте. Он путешествовал с собственной бригадой нейро-лекарей, знахарей-иммунологов и прочих служителей Гиппократа, но они ничего не могли поделать — к тому моменту мозг уже был непоправимо разрушен. И все это сделала одна старуха. Когда ее схватили наемники и допросили, оказалось, что она застала последнее волнение в этих краях, которое усмирял Упырь. И хорошо запомнила его сноровку. Из всей ее семьи лишь она одна пережила это усмирение.

— Но как у нее вышло это? Ведь она-то не была наемным убийцей?

— Не была, — согласился отец Гидеон, — Но это ей не помешало. Она тренировалась. Восемьдесят лет, изо дня в день. Тренировалась только одному — выхватывать иглу и бить в нужное место. У нее было много времени чтобы освоить прием. Эта запоздавшая месть длилась всю ее жизнь. У нее не было ни детства, ни молодости, ни зрелости, ни старости, только растянутое почти на век чувство ненависти. На следующий день ее казнили — разорвали на части. Но даже перед смертью она выглядела счастливой. Я же ощутил такую печаль, какой прежде не знал.

— Уж надо думать!

— Не из-за этих двух смертей. Я видел их столько, что мое сердце к тому моменту утратило способность переживать. И сам я убивал, и немало. Нет, Альберка, причина моей печали была в другом. Я все думал об этой несчастной женщине. Представьте только — эту ненависть она пронесла через всю жизнь. Бог мой, да вся ее жизнь и была одной лишь ненавистью. Какое это, должно быть, всеподчиняющее чувство, если оно может заставить человека пойти на такое. Это был настоящий подвиг — из ненависти. Настоящий гимн ей. И вдруг я понял, что все подвиги в этом мире совершаются из ненависти. Мы шли в безрассудную атаку на вражеские штыки и, в полном окружении, полууничтоженные и сметенные, одерживали победу — не из любви. Нас гнала вперед ненависть к врагу. И неважно, каким был враг, ненависть всегда была одинаковой. А враг героически сопротивлялся, сражаясь до последней капли крови — не от любви к своей земле, а от ненависти к нам. От этих мыслей мне стало горько, Альберка. Выходило так, что зло, как бы не говорили сытые румяные священники с амвонов, сильнее добра. Потому что добро не может подчинить себе человека без остатка, совершить настоящее чудо и сделать невозможное. А зло может. И самые великие подвиги всегда совершались во имя ненависти. Раз так, именно ненависть — самое живучее и, значит, самое сильное из человеческих чувств. А ненависть куется в аду.

Закончив рассказ, Отец Гидеон продолжил безучастно глядеть в сторону, словно в рассеянности сам не заметил этого. Наверно, сейчас передо мной сидела лишь его оболочка в чистой черной сутане, дух же путешествовал другими местами и в другом времени.

— Так вот почему вы решили стать священником, — сказала я чтобы растормошить его.

— А?.. — встрепенулся он, возвращаясь, — Да, наверно. Я просто увидел, сколько ненависти вокруг. И мне показалось несправедливым, что именно она так решительно и безнадежно перекраивает людские судьбы и души, добродетель же жмется в углу, как трусливый кот под лавкой. Через несколько дней после этого я оставил свой иззубренный скрептум, получил горсть монет и покинул графскую службу.

— Надеюсь, ваши успехи на этом поприще основательнее прежних.

— Мне тоже хочется в это верить, — он грустно улыбнулся, — Если бы за каждую проломленную в прошлом голову я мог бы сейчас спасать одну душу, это уже было бы недурным раскладом.

— Каждому свое, отче. Бальдульф после армии устроился в стражу и вполне сносно себя там чувствовал, не спасая ничьих душ.

— Верно. Каждому предначертан свой путь. И ваш путь, Альберка, когда-нибудь тоже приведет к Господу.

— Только не заводите эту песню вновь, святой отец. Не хочу об этом говорить.

— А о чем вы хотите говорить? — вежливо спросил отец Гидеон, — С удовольствием вас послушаю.

— Потрепать языком я и верно люблю, Бальдульф часто жалуется, что если уж я разошлась, то заткнуть меня невозможно. Болтать я могу часами. Вопрос в том, что вам хочется услышать. Например, я знаю недурной запас скабрезных анекдотов, но не думаю, что он вас развеселит.

— Я и не настаиваю. Расскажите то, что считаете нужным. Иные рассказы — как заноза в душе. Выскажешь — и сразу легче.

— Ваши душеспасительные беседы очень милы, святой отец, да только не пытайтесь ощипать ежа. Ну да ладно… Отчего не потешить вас историей. Честно говоря, не люблю я это дело, ну да раз вы поведали свою, теперь я в некотором роде вроде как в долгу, а? А долги я не люблю. Так что считайте, что счет я сровняла. Только вот что вы хотите услышать?.. Нет, не говорите. Я сносно читаю по глазам. Да, так как я лишена многих возможностей обычного человека, мне пришлось развивать свои собственные, и кое в чем я преуспела. Кажется, я знаю, что вы хотите услышать.

— Да?

— Ага. Вы хотите узнать, как я стала такой, как сейчас.