Любушка-голубушка - Елена Арсеньева

Ну что же, свое настоящее и будущее он обустроил очень хорошо. Он счастлив. А Люба? А все, что произошло с ней? За что, почему?! В чем она виновата?

Ни в чем. Виноват с самого начала был вот этот человек, который сейчас важно шествует по мясным рядам, ведя в поводу свою любимую овечку. Все началось с того зимнего дня, когда в его жизнь вошла Снегурка. Если бы он тогда не спятил, если бы не дал себе волю, Люба сейчас не стояла бы, согнувшись от боли, которая со вчерашнего дня разламывала ей сердце.

В самом деле! Кого она винила? Дениса? Эльку? Себя? Нет, это ерунда. Это только следствие. Нужно было с самого начала винить Виктора Ермолаева, ее бывшего мужа. Он – первопричина всех зол. Он и Снегурка! Когда Люба поняла это и с болезненной внезапностью осознала, что он все забыл и не чувствует за собой никакой вины, она подумала, что сегодня заточила этот нож не напрасно.

Она только еще не решила, кого ткнет этим ножом: его – или ее. Своего бывшего – или его новую…

Бабулька, которой она обрезала печенку, что-то говорила, но Люба ее даже не слышала. Не глядя сунула печень в пакет. Взвесила, завязала, подала… Бабка глянула, как на сумасшедшую, фыркнула, отошла. Видимо, ей казалось, что печень еще недостаточно чистая.

Впрочем, Люба о ней немедленно забыла. Не до нее было. Не до печени вообще. Только о сердце она думала. О своем сердце…

Люба ощущала себя так, как будто ее только что, вот сию минуту бросили оба мужчины ее жизни: Виктор и Денис одновременно. Эти две боли накатили так, что она должна была уничтожить хоть кого-то, лишь бы освободиться. За что они с ней так? В чем ее вина? В чем вообще в таких случаях виновата брошенная женщина и почему мужчина может получить от жизни награду в виде новой жены и начать все сначала, а ей остается только подбирать обломки своей жизни? Ей остается одинокая старость…

Она стиснула рукоять ножа – и вдруг почудилось, что чья-то рука коснулась лица. Муха поздняя, осенняя, что ли? Люба махнула рукой по щеке, но «муха» не улетала, и тут она поняла, что никакая это не муха, это взгляд Виктора. Виктор ее узнал!

Узнал – и остолбенел. Он сделал неуклюжее движение, пытаясь повести спутницу жизни в противоположную сторону, однако с места сойти не смог.

Тем паче жена его отнюдь не хотела отойти от прилавка Любы. С самым деловитым видом она углубилась в процесс выбора. И, что самое удивительное, не проявляла при этом никакого жеманства и брезгливости. Редко найдется женщина, которая сама возьмется за мясо голыми руками. Особенно женщина с такой нежной внешностью. А она – бралась. Бралась, и ворочала куски так и этак, и раскидывала их, а потом вытирала влажные пальцы о скатерть. Некоторые так делают, но всегда исподтишка косятся, не видит ли продавец. А эта самая жена чувствовала себя как дома.

– А у вас там, – она сделала попытку перегнуться через прилавок, но вовремя спохватилась и отпрянула, сообразив, что на светлом плаще останутся кровавые пятна, – там, в лотке, еще есть мясо?

Люба, как во сне, отложила нож, нагнулась и вытащила лоток. В нем оставалось немало мяса, и жена Виктора укоризненно воскликнула:

– Ну вот, как прятали при советской власти лучшие куски под прилавком, так и теперь прячете!

– При советской власти? – фыркнула Валя, которая почуяла, конечно, что-то неладное с Любой еще с утра. А сейчас-то и вовсе… – Да при советской власти никто из нас и не думал за прилавком стоять, так что не по адресу.

– Конечно, не по адресу, – сказала надменно жена Виктора. – Я ведь вовсе не с вами разговариваю, так что…

Валька снова фыркнула и отвернулась к своему постоянному клиенту, веселому такому, спортивному, седому и бородатому дядьке, профессору Академии маркетинга, который шел к ней большими шагами через весь зал, громогласно восклицая:

– Скорей, скорей, нам с Тимофеем почек!

У него был кот Тимофей, который ел только почки, причем не говяжьи, а свиные и бараньи.

Увлекшись разбором и перебором мяса, жена Виктора не замечала, что он и Люба молча, неподвижно смотрят друг на друга. Люба отлично понимала, что ему страшно. Он дико боится, что бывшая устроит скандал перед новой. Наверное, ему, как человеку интеллигентному (сейчас он возглавлял компьютерный отдел какой-то фирмы), страшно признаться, что был когда-то женат на продавщице мяса со Старого рынка. Интересно, в курсе ли эта расфуфыренная молодушка, что ее компьютерный супруг не столь давно руду долбил в тайге амурской, а еще до того водил «МАЗы»-«КамАЗы» по дорогам области? И вообще в деревне жил?..

– Пойдем, Люся, – выдавил в эту минуту Виктор дрожащими губами, и Любе стало невыносимо противно, что имя его жены начинается тоже с «Лю», как и ее. Люся – Людмила то есть. Людой он ее не зовет, конечно, боясь обмолвиться. Люся – бр-р… Люся-Муся-Пуся-Дуся… Ну, звал бы тогда Милой, что ли…

А чего он так перепугался? Неужели и в самом деле верит, что она способна свару устроить прилюдно?!

Это оскорбило до глубины души. До того, что Люба даже нож выронила.

– Ой, да идите лучше ко мне, девушка! – раздался методоточивый голос говяжьей Светки. – Ну что вы там застряли? У меня мяско свеженькое, без жилочки без одной, и скидочки, скидки просто невесть какие… Да, я к вам обращаюсь, барышня в сиреневом плаще!

«Барышней в сиреневом плаще» как раз она и была, новая мадам Ермолаева, Любина, так сказать, сменщица.

– Светка, ты офуела? – громко возмутилась Валя. Переманивать вот так откровенно чужих покупателей – это ни в какие ворота не лезло, даже Светка старалась такого себе не позволять. И многим покупателям это не слишком нравилось. Однако, видимо, Люся Ермолаева любила, когда ее ведут, как овцу на веревочке. Повернулась – и прилипла к Светкиному прилавку, будто там медом было намазано. И принялась точно так же в мясе ковыряться, как на Любином прилавке, все переворачивать, а потом руки о простыночку, которая у Светки скатерку заменяла, вытирать.

Она-то отошла, а вот Виктор остался.

Остался и стоял, и на Любу смотрел, а она заново выкладывала на прилавке мясо, наводила порядок, и руки у нее тряслись.

– Носишь камень? – тихо спросил Виктор.

Люба вскинула глаза и встретилась с ним взглядом. И словно ожгло: да ведь он не боялся ее, не боялся скандала, ему стыдно за Любу было… видно, многое прочел на ее лице, может, даже и страстное желание его убить, и Люсю убить…

О господи!

– Ну да, ношу, – сказала она буднично. – Здесь принято украшения на себя навешивать. Кольца, серьги… Ни приодеться же, ни приобуться, сам понимаешь, спецодежда…

– Да, понимаю. Я когда сюда шел, думал, интересно, какая ты стала? Да на самом деле такая же, только грустная очень. Тяжелая работа? Устаешь? Или по детям скучаешь?