Письма Махатм - Наталия Ковалева

М.

Письмо № 28 (ML-74)

[М. – Синнетту]

Октябрь 1881 г.

Если вы так стремитесь найти место в письме, которое я прошлым вечером стер и осадил на него другую фразу, могу удовлетворить ваше любопытство, мистер Синнетт, – вот оно: «но что это было знанием Чохана, что ни вы, ни любой другой не интересуется настоящей целью Общества, и у вас нет никакого уважения к Братству, а есть только личное чувство к нескольким Братьям. Вы интересовались лишь К.Х. и феноменами; мистер Хьюм стремился проникнуть в тайны их философии и убедиться, что тибетские Махатмы-Лха – если они вообще существуют вне воображения мадам Блаватской – были как-то связаны с некоторыми Адептами, которых он имел в виду». Именно это и сказал К.Х., а мне пришлось это написать и осадить на месте того, что было там написано юношей в выражениях, которые вызвали бы у мистера Хьюма целый поток красноречия и слово «невежество» в отношении моего Брата. Я не хочу, чтобы даже ветер в пустыне слышал хоть одно слово, произнесенное шепотом, против того, кто сейчас спит. Вот в чем причина моего действия, и ни в чем другом.

Ваш М.

Письмо № 29 (ML-29)

[М. – Синнетту]

Октябрь 1881 г.

[Махатма М. о Хьюме]

На ваше письмо мне придется ответить довольно длинным посланием. Прежде всего, могу сказать следующее: мистер Хьюм думает и говорит обо мне в таких выражениях, которые следует замечать лишь постольку, поскольку это сказывается на его образе мыслей, с которыми он намеревается обратиться ко мне за философскими наставлениями. Его уважением я интересуюсь столь же мало, как он моим недовольством. Но, не обращая внимания на его внешнюю неприветливость, я полностью признаю доброту его побуждений, его способности, его потенциальную полезность. Нам лучше опять заняться работой без дальнейших разговоров, и, пока он будет проявлять настойчивость, он всегда найдет меня готовым ему помочь, но не льстить или спорить.

Он настолько неправильно понял дух, в котором и обращение, и постскриптум были написаны, что, если бы ранее не заставил меня преисполниться к нему чувством глубокой благодарности за то, что он делает для моего бедного старого челы[134], я бы никогда не стал беспокоиться о совершении чего-либо, что могло бы казаться извинением или объяснением или тем и другим вместе. Однако, как бы то ни было, этот долг благодарности настолько священен, что я сейчас делаю ради нее то, что отказался бы делать даже для Общества: я прошу разрешения сахибов ознакомить их с некоторыми фактами. Наиболее сообразительные английские сановники еще не знакомы с нашим индо-тибетским образом действий. Информация, которую я даю, может оказаться полезной в наших будущих делах. Я буду искренним и откровенным, и мистеру Хьюму придется извинить меня. Раз я вынужден говорить, я должен или сказать все, или не говорить ничего.

Я не такой первоклассный ученый, сахибы, как мой благословенный Брат. Но тем не менее полагаю, что знаю цену словам, и потому я в недоумении. Я не могу понять, что в моем постскриптуме могло вызвать ироническое недовольство мистера Хьюма в отношении меня.

[Восточный менталитет]

Мы, живущие в индо-тибетских хижинах, никогда не ссоримся (это ответ на некоторые выраженные им мысли в связи с этой темой); ссоры и дискуссии мы оставляем тем, кто, не будучи способен оценить ситуацию с одного взгляда, вынужден вплоть до принятия окончательного решения анализировать и взвешивать все обстоятельства по частям, снова и снова возвращаясь к каждой детали. Каждый раз, когда мы – по крайней мере те из нас, которые являются дикшитами•, – кажемся европейцу «не совсем уверенными в фактах», это может быть вызвано следующей особенностью. То, что большинством людей рассматривается как факт, нам может казаться только простым следствием, запоздалым суждением, недостойным нашего внимания, вообще притягивающегося только к первичным фактам. Жизнь, уважаемые сахибы, даже если она продлена на неограниченное время, слишком коротка, чтобы обременять наши мозги быстро проносящимися деталями, которые являются только тенями. Когда мы наблюдаем развитие бури, мы фиксируем наш взгляд на производящей ее причине и предоставляем облака капризам ветра, который формирует их. Имея постоянно под рукой средства, чтобы доставить нашей осведомленности второстепенные детали (если они абсолютно необходимы), мы интересуемся только главными фактами. Следовательно, вряд ли мы можем быть абсолютно не правы, в чем вы нас часто обвиняете, ибо наши заключения никогда не выводятся из второстепенных данных, а делаются из всей ситуации в целом.

С другой стороны, средний человек, даже из числа наиболее смышленых, уделяет все свое внимание внешним показателям, внешним формам, и, будучи лишен способности проникновения в сущность вещей, весьма склонен к неправильным суждениям обо всей ситуации и обнаруживает свои ошибки, когда уже слишком поздно. Благодаря сложной политике, дебатам и тому, что вы называете, если я не ошибаюсь, светскими разговорами, то есть полемике и дискуссиям в гостиных, софистика в настоящее время стала в Европе (и среди англоиндийцев) «логической тренировкой умственных способностей», тогда как у нас она никогда не перерастала первоначальной стадии «ошибочных рассуждений», где из шатких, ненадежных предпосылок строятся заключения, за которые вы с радостью ухватываетесь. Мы же, невежественные азиаты из Тибета, более привычные следить за мыслью нашего собеседника, чем за словами, в которые он их облекает, вообще мало интересуемся точностью его выражений.

Настоящее предисловие покажется вам непонятным и бесполезным. И вы вполне можете спросить: «Куда он клонит?» Терпение, пожалуйста, так как мне надо еще кое-что сказать, прежде чем приступить к нашему окончательному разъяснению.

[О Кут Хуми]

Несколько дней тому назад, перед уходом от нас, Кут Хуми сказал мне о вас следующее: «Я чувствую себя усталым, утомленным от этих бесконечных диспутов. Чем больше я пытаюсь им объяснить обстоятельства, которые управляют нами и вводят так много препятствий к свободному общению, тем меньше они понимают меня! При самых благоприятных обстоятельствах эта переписка всегда должна оказаться неудовлетворительной, порою даже раздражающей, ибо ничто другое, кроме личных бесед, где могут быть дискуссии и моментальное разрешение интеллектуальных затруднений, как только они возникают, их полностью не удовлетворит. Это выглядит так, как будто мы кричим друг другу через непроходимый овраг, причем только один из нас видит своего собеседника. В самом деле, нигде в физической природе не существует горной бездны, такой безнадежно непроходимой и мешающей путнику, как та духовная бездна, которая не подпускает их ко мне».

Двумя днями позднее, когда его «уход» был решен, при расставании он спросил меня: «Не последите ли вы за моей работой? не позаботитесь ли, чтобы она не развалилась?» Я обещал. Чего бы я ему не обещал в тот час!

[О месторасположении главного Ашрама Махатм]

В одном месте, о котором не следует упоминать чужим, есть бездна с хрупким мостом из свитой травы над нею и бушующим потоком внизу. Отважнейший член вашего клуба альпинистов едва ли осмелится пройти по нему, ибо мост висит, как паутина, и кажется гнилым и непроходимым, хотя на самом деле не является таковым. Тот, кто отважится на испытание и преуспеет – если это ему разрешено, – придет в ущелье непревзойденной красоты, в одно из наших мест и к некоторым из наших людей. Ни о том месте, ни о людях, которые там находятся, нет сведений у европейских географов. На расстоянии броска камня от старинного храма находится древняя башня [1], в чреве которой рождались поколения Бодхисаттв. Вот где теперь покоится безжизненное тело вашего друга, моего Брата, света моей души, кому я дал верное слово наблюдать в его отсутствие за его работой. И может ли такое быть, спрашиваю я, что только два дня спустя после его ухода я, его верный друг и брат, стал бы беспричинно выказывать неуважение к его другу-европейцу? Какая была бы тому причина, и как могла возникнуть такая идея в голове мистера Хьюма и даже в вашей? Потому что одно-два слова были им совсем неправильно поняты и истолкованы. И я это докажу.

[Неадекватное восприятие Хьюмом писем Махатм; его несправедливая критика в их адрес]

Вы не думаете, что если бы выражение «начав ненавидеть» было заменено на «опять начав испытывать вспышки неприязни или временного раздражения», то одно только это предложение чудесно изменило бы результаты? Если бы была применена такая фразеология, мистер Хьюм вряд ли нашел бы возможным отрицать факт так энергично, как он это делает. Это совершенно правильное заявление, когда он говорит, что такого чувства, как ненависть, он никогда не имел. Будет ли он настолько же способен протестовать против всего сказанного в общем, это мы увидим. Он признался в том факте, что он был «раздражен» и испытывал «недоверие», вызванное Е.П.Б. Это раздражение, он не будет более отрицать, длилось несколько дней! Где же он находит тогда неправильное изложение? Давайте еще раз признаем, что было употреблено неправильное слово. Раз он так требователен в отношении слов, так полон желания, чтобы они всегда передавали правильно мысль, почему он не применяет того же правила к себе? Что простительно азиату, несведущему в английском языке, тем более такому, у которого нет привычки выбирать выражения по вышеупомянутым причинам, а также потому, что среди своих соотечественников он не может быть неправильно понят, то должно быть непростительным высокообразованному, сведущему в литературе англичанину. В своем письме Олькотту он пишет: «Он (то есть я), или она (Е.П.Б.), или оба они между собою так перепутали и неправильно поняли письмо, написанное Синнеттом и мною, что это привело нас к получению послания, совершенно неприменимого к обстоятельствам, что и создает недоверие». Смиренно прошу разрешения задать вопрос, когда же я, или она, или мы оба видели, читали и, следовательно, «перепутали и неправильно поняли» письмо, о котором идет речь? Как могла она перепутать то, чего она никогда не видела? И как мог сделать то же самое я, не имеющий ни склонности, ни права заглядывать и вмешиваться в это дело, касающееся только Чохана и К.Х., если я не обращал на это дело ни малейшего внимания? Разве Е.П.Б. сказала вам в тот день, о котором идет речь, что я направил ее в комнату к мистеру Синнетту с сообщением по поводу письма? Я был там, уважаемые сахибы, и могу повторить каждое слово из того, что она сказала. «Что это такое?.. Что вы сделали или сказали К.Х., – кричала она с ее обычной нервозной возбужденностью мистеру Синнетту, который был один в комнате, – что М. (назвала меня) мог так рассердиться, что велел мне приготовиться перенести нашу штаб-квартиру на Цейлон?» Это были ее первые слова, которые показывают, что она ничего определенного не знала, ей было сказано еще менее того, но она просто кое-что предполагала благодаря тому, что я ей сказал. А я ей сказал просто, что лучше ей приготовиться к худшему, уехать и поселиться на Цейлоне, чем делать из себя посмешище и дрожать над каждым письмом, передаваемым ей для препровождения К.Х.; и что если она не научится лучше владеть собою, то я прекращу все это дело. Эти слова были сказаны ей не потому, что я имел какое-либо отношение к вашему или к какому-нибудь другому письму или вследствие какого-либо посланного письма, а потому, что мне случилось увидеть ауру, окружающую новое Эклектическое общество и ее саму – черную, напитанную будущими интригами, – и я послал ее рассказать об этом мистеру Синнетту, но не мистеру Хьюму.