Зовите меня Апостол - Р Скотт Бэккер

— Если не Нилл — тогда кто? — подумала вслух рассеянно.

— Не имею понятия. Может, как раньше и говорил, кто-то из подручных преподобного, — откликнулся я.

Хотелось бы верить, конечно, но вряд ли.

— Тогда зачем им помогать Ниллу с похищением? То бишь если хотели заставить Нилла закопать себя, они бы нашли способ связать его с Дженнифер и подкинуть улики полиции…

В моей памяти всплыл бедолага Тим, слезы на его щеках, отсвечивающие зеленью в свете от приборной доски. Может, он таки замешан?

Нет, исключено.

— Может, это Лейтон, про которого Нилл упоминал. Или мексиканцы.

Мексиканцев всегда легко обвинить в чем угодно.

— Или Баарс.

— Или кто-то, думающий, что помогает Баарсу.

Мне представился Стиви, глядящий на меня с другой стороны зеркального стекла.

— То есть? — Молли повернулась ко мне.

— Тим говорил, Баарс совещался с преподобным. Может, кто-то из «системщиков» посчитал ошибкой решение Баарса отдать Раддик «третьим»? Вроде коллизии — «Звездный флот» против Клинтонов.

Молли чуть не рассмеялась.

Мы катили сквозь пенсильванскую ночь, а я начал втихую ненавидеть «гольф». Уродливая жестянка, пропахшая гнилью. Ни усилителя на руле, ни кондиционера. Даже стекла на дверцах руками открывать нужно. Мне было стыдно, что Молли со мной в этом дешевом старье. Вонючая колымага.

В таких белые наци-расисты ездят.

В общем, я в заднице. Ни подвижек в расследовании, ни пушки. И три трупа на совести. Тут же представилось, как преподобный вышибает мозги Дятлу с Дюбелем — чтобы случайно не ожили. А еще у меня корыто дерьма вместо машины.

Бог, скотина толстомордая, меня ненавидит.

Да, чуть не забыл: я все-таки спас красавицу от чудовищ.

Больницу пришлось поискать. Я колесил по лабиринту улиц, размышляя, как жертвы сердечного приступа добираются на «неотложке», и добираются ли вообще.

— Оставляю тебя тут, — сообщил я Молли, затормозив наконец у входа.

— Ага, — согласилась рассеянно — ни дать ни взять озабоченная супруга. — Я от парковки и сама дойду.

Но когда поняла, что я мотор не глушу, глянула с тревогой.

— Извини, Молли. По больничным делам я не спец и ничем тебе помочь не смогу.

На лице нарисовалось стандартное «женское отчаяние». Еще один старый знакомец.

— Но… но как я в Раддик доберусь?

— У тебя кредитки нету?

— Есть, но…

— Жду тебя в мотеле.

Не слишком-то вежливо. Но, как и сказал Молли, по больничным делам я не спец. Ненавижу госпитали. На то у меня есть веские причины. Сугубо личные. Да и вообще больницы — живой укор для типов вроде меня. На втором этаже рожают, в подвале — трупы складируют, а посередине — делают живых из полумертвых. Больница — единственное место, где конец жизни упирается в ее начало, замкнутый человеческий круг.

А со смертью и деторождением человеку надо быть честным.

Дорожка тринадцатая

КАК ПОРТИТСЯ НАСТРОЕНИЕ

Понедельник

Стук по алюминию. Настойчивый, даже наглый. Лезущий в сон, теребящий душу.

Если бы не знал — она это, перекатился бы на другой бок и накрылся подушкой. Она хорошая, прохладная.

Только копы имеют наглость выдирать граждан из постели так рано утром.

Но это, конечно же, не копы — Молли, усталая, взвинченная и бледная под утренним солнцем. За спиной урчат проносящиеся машины.

— Они меня всю ночь продержали — для наблюдения!

— Извращенцы, — ответил я, ухмыляясь.

Шутка дошла не сразу. Столько всего случилось с тех пор, как Молли, проснувшись ночью, увидела себя неприкрытой, а меня и моего торчащего дружка — пялящимися на нее в полумраке! Кажется, неделю назад было, самое малое.

— Мне бы разозлиться, — поведала Молли. — Я все спрашиваю себя: как относиться к типу, сперва тебя спасшему, а затем бросившему в больнице?

— И какой ответ? — спросил я сонно, пытаясь разлепить глаза.

— Ответ… э-э… ответ я еще не придумала.

— Отлично!

— Отлично?

— Как только у тебя характер появится, мне придется делать ноги.

Рассмеялась. Хорошо так, легко. Переступила порог — сама, без приглашений. Обняла. И поцеловала — долго, нежно.

Мы лежали в постели, а солнце, пробиваясь сквозь бесцветные занавески, заливало комнату жарким золотистым светом. Ноздри щекотал легкий солоноватый запах — аромат любивших друг друга тел.

Уложив голову мне на плечо, Молли рассказала про недолгое пребывание в больнице и про огромный — в тысячу триста сорок два доллара и шестьдесят один цент — выставленный счет. Тяжелый труд — установить, что сотрясения мозга нет. Я спросил, собирается ли она заявлять в полицию на Нилла. Нет, не собирается. Это сделает ее замешанной в происходящем, скомпрометирует как журналистку, поставит под сомнение ее беспристрастный взгляд со стороны.

Заметьте, не потому, что иначе я в тюрьму отправлюсь, а из-за беспристрастности взгляда.

— Апостол, буча поднимается страшная. Больше даже, чем в случае с Рэмси Джонбенет.

— Так что ты тут делаешь?

В ее глазах мелькнуло что-то странное.

— Нам нужно все выяснить… поставить точки над «i».

— Да у нас еще полно времени — точки расставлять.

Отвернулась, чтобы я не видел лица.

— А вдруг у нас нет времени? Совсем нет…

— Молли, как это понимать?

Отвернулась, сжалась — комок рыжих волос на моем плече. Снова обратила взор ко мне, уложила подбородок на плечо, чтобы посмотреть в глаза. Вздохнула.

— Знаешь, Апостол, я… я в тебя влюбилась…

Бля…

Я аж сглотнул судорожно, как юнец, впервые увидевший женскую наготу.

— Не говори так.

— Не говорить что? Что я никогда не встречала мужчины, похожего на тебя? Что я люблю тебя?

— Молли, нет, ты не можешь меня любить!

— Но почему?

— Это небезопасно.

В подобных разговорах я предпочитаю выражаться туманно — наверное, чтобы приберечь логику для неизбежных дальнейших ссор.

— А разве любовь бывает безопасной?

— Бывает. Еще как. Если ты не чувствуешь себя в безопасности рядом с человеком, которого любишь, — всю жизнь в бегах проведешь.

Уму непостижимо. Вместо того чтобы сразу расставить все точки над «i», сопли развожу, как в слезливой говорилке у Опры Уинфри.[53]

И кто меня за язык тянет? Зачем я все время усложняю жизнь и себе, и другим? Соврать было бы намного проще и безопаснее. Но я делаю это только тогда, когда вранье уже ничего не может исправить.

Ёш вашу мать, да в чем же моя проблема?

— Но я чувствую себя в безопасности. Честное слово.

Короткий глуповатый смешок — будто икнула. Положила левую руку мне на грудь, прижала средним пальцем сосок.

— Мне кажется, никогда в жизни в такой безопасности себя не чувствовала.

— Ты видишь только часть меня — ту, что больше всего похожа на человека.

Иногда кажется, жизнь — огромная панорама и с годами зум все меньше и меньше. Видишь больший простор, но теплые человечные мелочи становятся еще мельче, неразличимее. А с краев, за какие раньше не заглядывал, приходит новое, холодное, чужое.

«Система отсчета». Надо же.

— Мне нравится то, что я вижу, — сказала Молли.

Я облизнул губы. Честно посмотрел в глаза.

— Тебе разонравится, поверь. Очень скоро ты увидишь во мне монстра.

Мой член лежал на ноге, вялый и холодный, как рыба. Ненавижу!

— Апостол… ты не монстр!

Монстр, да еще какой.

— Тебе идти надо, — сказал я грубо.

И само слово «грубо» — грубое. Будто наждаком по глотке.

Но я не спешил вставать. Не хотелось. Молли такая теплая, соблазнительная, и комната затоплена золотистым светом — кусочек тепла в холодном мире. В тот миг я нуждался в Молли. Хотел ее доброты, ее жалости, стремился спрятаться за ее наивностью. Я иногда такая размазня…

Рывком сдернул себя с кровати — аж член шлепнул по животу.

Любовь, мать вашу!

Подходящее словцо, чтобы испортить настроение на весь день.

Она бы все равно ушла: «системщики» назначили пресс-конференцию на два часа пополудни. Молли ее не пропустила бы ни в коем случае. И хорошо, что ушла обиженной, — потом проще будет.

Я соврал. Сказал: позже зайду. А затем вспомнил ее недавние слова.

— А вдруг у нас нет времени? Совсем нет…

Я-то не обратил внимания, сморгнул, отбросил. Все время отбрасываю куски только что наросшего прошлого. Слишком я долго и страстно целовал Молли.

Звук закрывшейся за нею двери заставил слова всплыть, и с куда большей, безжалостной ясностью.

— А вдруг у нас нет времени? Совсем нет…

Слова, рожденные страхом. И не просто страхом за робкое чувство, готовое умереть, едва родившись. Но смертельным страхом — настоящим, неподдельным.