По зову сердца - Николай Алексеев

Из этом Парахин замолк, соображая, как более вразумительно закончить.

– Ну, и что дальше? – Комдив ожег его взглядом.

– Я, конечно, прекратил его болтовню. Разъяснил красноармейцам значение операции, убедительно раскрыл подлинное лицо баптиста, после Айтаркина взял с собой и уже у себя основательно с ним побеседовал. И все, что он говорил, записал. – И Парахин положил перед генералом эту запись.

Яков Иванович надел очки, бегло пробежал некоторые места и, не отрываясь от бумаги, спросил:

– А что сделали с усатым?

– Записал, кто он, откуда, и приказал через три часа прийти ко мне. Он, наверное, уже у меня.

– Скажите, товарищ Парахин, как бы вы подумали, находясь на месте Айтаркина, того самого солдата, который, веря нам, первым ринулся на утлом плотике в ледяную реку, форсировал Вазузу, под губительным огнем ворвался на тот берег и, пока были патроны, держал его… А потом мы сами видели, как наши славные люди гибли – и на том берегу, отражая контратаки врага, и в кипящей от огня и взрывов реке. Немногим посчастливилось достичь своего берега… И Айтаркин не только все это видел, но пережил и на себе испытал. Так или не так?

– Так точно, товарищ генерал. Но это не дает ему права так говорить…

– Права так говорить, – оборвал его Железнов. – Айтаркин, Геннадий Илларионович, хотя и солдат, но такой же, как и мы, человек. Человек с душой, сердцем и разумом! Он тоже думает, тоже переживает и неудачи сражения и гибель товарищей и, представьте себе, даже делает выводы! Правда, выводы могут быть другие, чем наши, и мало приятные. Но не потому, что он неправильно, не по-нашему мыслит или сознательно их искажает, а лишь потому, что сражение он видит не с нашей колокольни, КП широко, а в более узком поле зрения, с самой малой точки – из своего окопа или места в атаке. Но видит со всеми ужасами боя, с кровью, воплями, смертями, удачами и неудачами… И нередко бывает так, что солдат, выполняя приказ, с полным сознанием своего долга перед Родиной, в силу военной тайны, не знает истинного намерения командования. Вот как, например, и в нашей операции. Перед ним была одна задача – форсировать Вазузу, захватить плацдарм и держать его до подхода главных сил, не жалея крови и даже собственной жизни. А ведь была еще другая задача – наступлением сковать противника, да так, чтобы он не снял с нашего фронта и не бросил бы под Сталинград на выручку Паулюсу ни одной дивизии, ни одного полка. А знал это Айтаркин или не знал? Я вас, майор, спрашиваю? Не знал и не должен был знать.

Дух возмущения зримо давил Парахина. Он ясно чувствовал, что комдив не на его стороне, и решил доказать свою правоту:

– Если каждый солдат будет обсуждать действия командира, то с таким солдатом, товарищ комдив, сражения не выиграешь.

– Вы правы, с таким солдатом сражения не выиграешь. Но приказ – есть приказ! И солдат должен выполнять его беспрекословно! – Железнов приподнял очки. – Вот вы представляете Айтаркина как злостного распространителя пораженческих взглядов. А я этого не нахожу. И вижу в нем не врага, а мужественного, доблестного воина, который во имя спасения Отчизны отлучился от своего баптизма, взялся за оружие и храбро сражается. Это, товарищ майор, что-то значит!

Парахин молчал, не зная, как себя вести дальше.

– Молчите? Так я вам скажу, – продолжал комдив, – в поступке красноармейца Айтаркина я не вижу никакого чепе. Следовательно, приказываю его отпустить! Отпустить и усатого красноармейца Галузу! Я его хорошо знаю как славного и храброго солдата. Это старый вояка еще гражданской войны. А это сожгите, – Яков Иванович протянул Парахину записи. – А теперь садитесь и слушайте. Из Поарма передали, что сегодня будет важное сообщение, которое, кстати сказать, оправдает и нашу операцию. С этой целью и я здесь, у вас. С этой же задачей в соседнем с вами полку полковник Хватов. Так что соберите всех политработников и пропагандистов и организуйте слушание Совинформбюро. На нем я буду присутствовать. К этому времени подготовьте и дайте мне вопросы, которые следовало бы им разъяснить. Кроме этого, завтра на вашем переднем крае будут работать мощные репродукторы дивизиона радиовещания на немецком языке в сторону противника…

– Группа уже прибыла, – доложил Карпов.

Железнов, выйдя из землянки, удивился. Вьюга стихла, и снежная даль была залита ярким светом луны.

– Какая красота! А тишина! В такую ночь ехать в машине просто грех. Знаете что? Давайте махнем на лыжах? А?

– Махнем, – согласился Карпов, а за ним и Парахин. Не прошло и пяти минут, как они, возглавляемые Карповым, двинулись прямиком на мертвенно торчавшие вдалеке трубы сожженного боем селения.

На полпути Карпов остановился: «Чу!..»

Севернее, где в темном небе чуть заметно отсвечивалось зарево, словно по покойнику, по-волчьи выла собака.

– Наверное, по хозяину, – промолвил Карпов.

– Сегодня они сами завоют не хуже этого пса.

Из обескрышенной избы, скорее похожей на громадный сугроб, чем на жилище, доносился гомерический хохот.

– Давайте послушаем. – Железнов остановил у дверей своих спутников. Один из пропагандистов открыл было рот, чтобы скомандовать: «Встать! Смирно!», как комдив рукой остановил его.

– Чего это «ха-ха-ха»? – передразнил хохотавших старший сержант. В нем комдив узнал сапера Щукина: – Не хохотать, а удивляться надо нашему саперному мужеству и бесстрашию, во что! – Щукин многозначительно выставил палец. – Пока до колючки врага доползешь, с тебя от страха семь потов сойдет и не один раз волосы дыбком встанут. – И он хохотнул себе под нос. – Вспомнил. Умора. Это было перед нашим наступлением. Ползу вот так ночью к немецким заграждениям – проход делать – и вдруг вижу, на горизонте, прямо передо мною, за межой, фриц. Я голову к земле. Смотрю: и он прижался. Я козырек каски приподнял и вглядываюсь – лежит, не шелохнется, лишь шлем этак горбушкой торчит. Только собрался двинуться, намереваясь его обойти слева, как вижу: шлем тоже подался влево и притаился. Ах, так, подлюга? Тогда я тебе сейчас перо в задницу вставлю! Выдергиваю из ножен нож и, прижимаясь к земле близко-близко, ползу. А фриц словно сдох, аж шлем не шелохнется. Тут я и думаю: а может быть, он тоже на меня нацелился и ждет, когда ближе подползу к меже, чтобы из-за нее броситься на меня, как тигра на осляти. Вижу, что мне ничего не остается, как действовать стремительно. Но только я подтянул ногу под живот и приподнял задок, как шлем приподнялся и снова утонул за межой. Теперь промедление было смерти подобно. Я разом вскочил, – Щукин взмахнул рукой. Все в доме замерли, ожидая самого главного. – И жах! – И он нанес удар. Кто-то даже ахнул. – А там, тьфу! Пусто! – сплюнул Щукин, и серьезное лицо сменилось досадой.

– А шлем? – густым вздохом прогудело в избе.

– Оказывается, это был не шлем, а трава «перекати-поле».

И енова взрыв хохота. Смеялся и комдив. Все это ему было близко, так как он сам, будучи в прошлом сапером, все такое в полной мере испытал.

– По-моему, – сдерживая смех, продолжал Щукин, – следовало бы кинокартины, где развивается наступление, начинать не с артподготовки, а с нашей саперной работы и показать, как мы ночью в одиночку на собственном пузе ползем и под носом врага делаем проходы и для танков и для пехоты…

– Правильно! – поддержал его с порога Железнов.

Для комсорга это было настолько неожиданно, что он не своим голосом гаркнул:

– Встать! Смирно! – и, еле откашлявшись, доложил комдиву, что все в сборе.

– Десять минут перекур, – распорядился комдив. – Но только, пожалуйста, на дворе и в кулачок.

Собрались как раз к передаче. Каждый, держа наготове книжечку, карандаш, был в полной готовности. Приготовился и Парахин, поставил вверху странички: «Последний час. 31 января 1943 года».

Сегодня голос диктора звучал особенно торжественно, отчеканивая каждое слово:

«Войска Донского фронта в боях 27 – 31 января закончили ликвидацию группы немецко-фашистских войск, окруженных западнее центральной части Сталинграда… Окружено по меньшей мере 330 тысяч войск противника. Сегодня вашими войсками взят в плен вместе со своим штабом командующий группой немецких войск под Сталинградом, состоящей из 6-й и 4-й танковых армий, генерал-фельдмаршал Паулюс и его начальник штаба генерал-лейтенант Шмидт…»

– Ого! Фельдмаршал! – вырвалось у темпераментного Щукина.

Еще долго диктор сообщал фамилии плененных командиров и начальников, затем наименования захваченных штабов корпусов, дивизий и полков и в заключение – о трофеях. Радио замолкло.

– Дорогие товарищи! – поднялся Железнов. – Слушайте и пометьте себе, что я скажу. Завтра, вернее сегодня, утром прочитайте это сообщение в подразделениях всем бойцам. После скажете, что вместе с вами слушали эту передачу командование полка и командир дивизии. И еще то, что командование дивизии и полка всей душой радо освобождению Сталинграда и шлет всем нашим воинам свою сердечную благодарность за то, что они доблестно выполнили приказ – форсировали Вазузу, захватили плацдарм и отстояли его. Скажите и то, что мы своим наступлением и форсированием прочно сковали войска 9-й армии генерала Моделя и 3-й танковой армии генерала Рейнгардта и не дали им возможности не только отправить на помощь фельдмаршалу Паулюсу ни одной дивизии, ни одного полка, а еще заставили фельдмаршала Клюге – командующего группы армий «Центр» – бросить сюда на закрытие прорыва свой оперативный резерв и даже охранную дивизию и дивизию СС. И как ни велики наши потери, мы своими активными действиями так же, как и воины нашего и Калининского фронта, основательно помогли Сталинградскому и Донскому фронтам окружить и разгромить 330-тысячную группировку Паулюса.