Лунная Ведьма, Король-Паук - Марлон Джеймс

золой и чернилами, плитка на полу в краске, подушки тоже все в отметинах. Соголон не знает, как читаются письмена, но начинает улавливать, что они могут означать. Некоторые надписи гладкие и жирные, насыщенные чернилами так, что видны брызги от капель, а другие резкие и отрывистые как царапины, будто их черкали быстро и нервно, наперегонки с мыслями. Кое-где письмена вообще не разобрать – какое-то безумное месиво, слова, символы, знаки, рисунки лошадей, копий, колесниц и войны.

– Иной раз, начав фразу, я забываю, о чем она, прежде чем закончу, – говорит он. – Тогда я жду день, день думаю, а потом просто заканчиваю чем-то другим.

– Вы спешите, потому что голова от вас убегает. А вот здесь, на кувшине, что написано?

– «Спросить молока, если сейчас конец четверти луны». Сейчас конец?

– Нет. А на столе? Вот тут, вырезано ножом.

– «Мы… Договор с Увакадишу». Так и не дописано.

Соголон здесь нравится. Весь дом говорит ей то же, что и ему. Иногда ей удается по знаку угадать слово или его часть.

– Здесь написано «большой»? – интересуется она.

– «Большой зал». Зал пиршеств. Сам я пиров не люблю. Люди на них устраивают розыгрыши на предмет, что я помню.

– Вы об этом помните?

– Жрец фетишей говорит: мое проклятие в том, что я всё еще помню о своей забывчивости, и успокоение не наступит, пока я не забуду то, что я забыл. Или умру.

– А это «большое» про что?

– Большой зад. У леди Итулу он прямо как у кобылицы.

– А ум маленький, – говорит Соголон, и Олу смеется.

– Как твое имя?

– Соголон.

– Соголон. Интересно, кто тебя так назвал?

– Назвал так назвал, какая разница, – смелеет понемногу Соголон. – Это ты всё это пишешь?

– Я, всё это? Погоди, дай вспомнить… А ну-ка, взгляни туда!

Надпись возле окна, пожалуй, самая нежная на вид. При виде ее Олу улыбается.

– Да, здесь написано, что всё это пишу я. Забавно. Едва я это прочитаю, ко мне возвращается память о кое-чем из написанного. Особенно то, что красным.

– Кровь?

– Нет.

Он берет подушку, читает что-то на ней, после чего идет в свою спальню. Соголон следует за ним, хотя первой ее мыслью было этого не делать. Олу поднимает коврик из шкуры зебры, и на нижней стороне обнаруживается еще одна коротенькая красная надпись.

– Что там? – спрашивает Соголон.

– Здесь сказано, чтобы я не делился.

– Чем именно?

– Думаешь, я не раскусил твою ушлость?

– Я не ушлая. Я просто девочка.

– На тебе не написано, кто ты. Может, ты на короткой ноге с ними?

– С кем?

– Я… не знаю.

– Ноги у меня только свои, ни к кому другому не относятся, – говорит Соголон и собирается уходить. – Я, пожалуй, пойду.

– Стой! То есть нет. Понимаешь, ближе к ночи одиночество становится болезнью, я не знаю почему. Это воспоминание никогда не возвращается. Надпись гласит, чтобы я не доверял им. Вот что здесь написано: «Не доверяй им, особенно Аеси».

Как это истолковать, непонятно. Соголон известно лишь то, что Аеси отличается своей въедливостью и что он за ней наблюдает. Не как другие мужчины, которые не прочь вцепиться в ее ку; этот словно хочет влезть в нее целиком.

– Она говорит, что никогда меня не отпустит, – произносит Олу.

– Кто такая «она»?

– Не знаю, но она говорит мне это каждую ночь, когда я вижу сны. Иногда, когда я просыпаюсь, я не могу уйти, потому что здесь ее никто не узнает.

– Как она выглядит? – снова присаживаясь, спрашивает Соголон.

– Как сон. Не сиди там!

Она вскакивает со стула и взволнованно на него оглядывается. Стул как стул, ничего особенного.

– Когда я на нем сижу, я буквально тону в омуте нахлынувшей печали. Но это ощущение знакомо лишь мне, как будто мне одному. Словно некая часть меня находится там, часть, которая теперь исчезла. Ты хочешь знать, почему я высказываю тебе столь глубокие вещи? Ничего, скоро я не буду помнить, что я тебе говорил. Я даже, возможно, забуду твое лицо, – печально вздыхает Олу.

Всё еще поглядывая на стул, Соголон спрашивает:

– А скажи, что это за штуковина у тебя на шее?

– Какая?

– Вот эта. Ожерелье. На твоей шее. Зачем оно?

Олу нежно к нему притрагивается, с неизъяснимым выражением на лице. Нажимает сильнее, глубже, затем слегка постукивает, словно пытаясь нащупать там пульс.

– Ожерелье. У меня на шее.

– Кто его тебе надел?

– Наверное, я. Кто ж еще? Даже и не знаю, не знаю, зачем оно. А и вправду – зачем?

– Ну так сними.

– Нет.

– Женщины из круга принцессы говорят, что это жениховская гирлянда.

Олу смеется:

– Единственно, с чем я обручен, это с войной. Женщины в этом ничего не смыслят, на то они и женщины. Что-то я устал.

Он опускается на кучу подушек и в мгновение ока засыпает. Пора и честь знать, но Соголон тянет остаться. Надо бы оставить жилье в покое, но хочется посидеть, посмотреть. Она вновь озирает стены, занавеси и пол, сплошь покрытый вязью его почерка. Смотрит на шкуру зебры и недоумевает, зачем он должен себе напоминать о недоверии к Аеси; возможно, остережение воителя Олу из прошлых дней? Еще раз посмотрев на спящего, она неслышно проходит в опочивальню. Здесь стоит массивная кровать, пожалуй, великоватая даже для столь могучего мужчины, каким был когда-то воитель Олу. Здесь царит чистота; всё, что может сиять, мягко сияет, но пол и здесь покрыт письменами, смазанными в тех местах, где по ним невзначай шаркнула нога. Прямо над кроватью висит еще одна гирлянда; Соголон бы ее, возможно, и не заметила из-за бледности серебра в ночном свете. Свадебное ожерелье, точно такое же, как на шее военачальника. Сонное постанывание снаружи заставляет Соголон вздрогнуть. Она возвращается в гостиную. Подушки и ковры здесь образуют чашу, в которой Олу невесомо плавает. Рядом с ним Соголон чувствует неодолимое желание присесть, присмотреть, даже позаботиться о нем, этом возлюбленном войны.

– Война солдату слишком важна, чтобы он ее оставлял, – тянет он на одном дыхании, вновь пугая Соголон. Но глаза его по-прежнему закрыты, и он всё так же парит над и под чашей из подушек – одна нога под ковриком, другая откинута наружу. – Война солдату слишком важна, чтобы он ее покидал… Ты думаешь, что сможешь… Нет-нет, для таких, как ты, я берегу лиловое… Нет-нет, женщина, нет. Ха-ха-ха… Перья делают тебя похожей на паву… Да что ты, как я могу насмехаться над такой, как ты? С таким носом, как у тебя? – Он поворачивается на бок и издает