Русские вопреки Путину - Константин Крылов

Константин Крылов:

Вы, думаю, не станете возражать что первая половина – ваш способ определения Руси-в-вашем-понимании, особенно его «более важная» часть Б – субъективен, к делу его не подошьешь. Таким образом, вы умалчиваете о пункте В – кто именно вправе оценивать наличие-отсутствие импульса, тем более что, по-вашему, речь зачастую идет о сложных случаях подавления такового. Ясно что такое право вы оставляете в первую очередь за своими.

Стану возражать, разумеется. Потому что, как мне кажется, вы смешиваете (или сознательно отождествляете, что менее вероятно) две вещи: «субъективное» в значении «нечто трудно наблюдаемое» и «субъективное» в значении «нечто произвольное, могущее быть приписанным извне».

Действительно, определение чувств и намерений представляет трудности: человеку в голову не залезешь. Однако насчет невозможности подшить оные к делу вы неправы – даже в самом прямом, буквальном смысле.

Анализ намерения входит в следственную практику и даже является ее важнейшей частью, поскольку само понятие преступления основано на понятии злого умысла. Так, например, в самой «крутой» части УК – в разделе VII, главе 16 (статьи 105–125, тяжелые преступления против жизни и здоровья, начиная с убийства), слово «умышленный, умышленно» встречается 11 раз, а слово «побуждения» – 4 раза, слово «мотив» – 4 раза. Во всех случаях речь шла именно об установлении намерений – от чего зависят конкретные сроки отсидки.

Вот, например, полный текст статьи 105 («Убийство»). Я выделил места, где имеются прямые указания на намерения, то есть на то, что, по вашему мнению, «к делу не подошьешь».

7.  Убийство, то есть умышленное причинение смерти другому человеку, наказывается лишением свободы на срок от шести до пятнадцати лет. 2. Убийство: а) двух или более лиц;

При этом никто не отрицает, что анализ намерений является сложным и нетривиальным делом. В некоторых случаях (например, в делах об изнасиловании, где вообще все «очень субъективно») возникает ворох проблем, да. Но никто не отказывается от институтов следствия и суда на том основании, что «такое к делу не подошьешь». Шьют, да. (На всякий случай напоминаю: ошибки следствия не являются достаточным основанием для уничтожения самих институтов правосудия.)

Аналогия со следствием позволяет понять и то, что «право судить» об этих вопросах следует оставлять не «за своими», а за компетентными людьми. Которые, разумеется, должны быть в известной мере «своими» – хотя бы потому, что суд чужих в таких вопросах столь же немыслим, как и, скажем, участие преступников в следственных мероприятиях.

Разумеется, аналогия условна: речь идет не о реальном «следствии по делу», а об исследованиях вопроса.

Впрочем, ничего особенно оригинального в тематике таких исследований нет. Например, понятия «антиамериканизма» и «антиамериканского сообщества» являются вполне обсуждаемыми. Еще более известен «антисемитизм», существует множество исследований по «антисемитским сообществам», где предлагается множество остроумных и глубоких теорий «антисемитизма» и его корней. Я хотел бы видеть столь же подробные и интересные исследования русофобии.

Я вас и спрашивал, на разные лады, о ваших критериях русскости/нерусскости дел, поступков, в том числе и слов. Вы, как могли, ушли от ответа. Между двумя половинами вашей конструкции незримо присутствует этот необъявленный набор критериев. Но объявить его для вас затруднительно, потому что тогда, полагаю, конструкция рассыплется. Для каждого из критериев будет виден один из двух фактов – либо конкретная антирусскость идет вразрез лично с вашими взглядами на должное, каковые уже не представится возможным приписать Руси-в-вашем-понимании, либо она вообще имманентна общественному устройству, и таких же противоречий можно достаточно найти и внутри Руси-в-вашем-понимании. Я говорю о внутрироссийских делах, Бжезинский и другие пусть останутся за кадром.

Начну с конца. Бжезинского никак нельзя вычеркнуть из списка, потому что Нерусь определяется именно как сообщество людей, для которых ненависть к русским является частью идентичности. Но, если угодно, оставим его в покое.

Теперь о критериях. Душа человека, конечно, потемки – хотя, как уже было сказано выше, и в этих потемках иногда разбираются. Но изучение культур (включая субкультуры) – это не столь уж сложное дело. Так вот, если данная культура (или субкультура) требует от всякого разделяющего ее человека чего-то явно русофобского (замечаю – русофобского не с «моей личной точки зрения», а с точки зрения незаинтересованного наблюдателя: нам же не составит большого труда диагностировать, к примеру, франкофобию в сочинениях немецких националистов XIX века?), то данное сообщество принадлежит к Неруси. (Ну хотя бы: если в некотором сообществе принято – все примеры условные! – называть русских «тупыми пьющими свиньями» и «неверными собаками», дружеские и тем более родственные отношения с русскими осуждаются вплоть до изгнания из сообщества, а убийство или ограбление русских – приветствуются и даже являются предметом похвальбы.)

Тут, конечно, важны критерии системности и связь с идентичностью. Например, некоторое сообщество могут охватить русофобские настроения, которые, однако, могут и перемениться. Но идентичность так просто не меняется. Поэтому я ввел бы дополнительное условие: люди и сообщества, относящиеся к Неруси, ненавидят Россию и русских (и вредят им чем могут) даже тогда, когда для этого нет никаких внешних причин (и, более того, есть причины для противоположного отношения). Это тот же самый критерий, который применяется для определения «истинного антисемитизма»: настоящий антисемит ненавидит евреев, даже если они не представляют для него угрозы и не являются конкурентами.

Так, «русская интеллигенция» является русофобским сообществом – именно потому, что ненависть и презрение к «этой стране» является для нее определяющим фактором групповой идентичности. Доказать это просто: спросите (хотя бы себя), считают ли современные интеллигенты «своими» хотя бы тех же Солженицына или Шафаревича? Заметим, что это люди, вроде бы по всем параметрам «относящиеся к интеллигенции» – по всем, кроме одного-единственного. С другой стороны, интеллигенты готовы признать «приличным человеком» практически всякого, кто легко выговаривает слова «эта страна».

Впрочем, об этом подробнее.

Скажем, близкий пример – интеллигенция. Ее общественная роль, говоря нудно, всегда и везде была мутить воду. Балабонить, шуметь, звать, говорить умные вещи, строить дикие прожекты, прятаться в кусты, наоборот подставлять грудь под пули, дуриком или героически, жить частной жизнью, кропать себе что-то там в уголку, гореть общественным служением, понимая его то так, то эдак, прислуживать власти, в меру сил сопротивляться власти, игнорировать власть.

Почему вы в этом столь уверены? Вообще-то, подобная точка зрения является довольно экзотической, и, кажется, всерьез принимается только в России. Образованные классы любого здорового общества заняты служением государству и его интересам. Типичный пример – Великобритания, где, кажется, все сколько-нибудь выдающиеся люди (начиная от Джона Ди и Даниэля Дефо) работали на Корону, не гнушаясь при этом никакой работой (например, шпионажем).

Когда же интеллигенция выписывает себе разрешение на веселое бузотерство, это обычно кончается большой кровью и крахом государства. Первый раз это произошло во Франции, где интеллигенция именно что начала «балабонить, шуметь, звать». Кончилось это Французской революцией. В дальнейшем интеллектуалов начали использовать как пятую колонну, особенно в странах с ослабленным государственным инстинктом – как, например, в России XIX–XX веков. (У нас, увы, вместо Дефо был Толстой.) Кончилось это «известно чем» – чего и ожидали те, кто спонсировал, науськивал и натаскивал эту «социальную группу».