Там, где рождается любовь. Нейронаука о том, как мы выбираем и не выбираем друг друга - Стефани Качиоппо

А когда у нее диагностировали последнюю стадию туберкулеза, это только прибавило ему решимости. В 1941 году они переправились на пароме с Манхэттена на Стейтен-Айленд и тайно поженились в здании городской администрации[209]. Свидетелями были два случайных прохожих. Фейнман мог поцеловать свою невесту только в щеку, чтобы не заразиться туберкулезом. Почти через два года после ее смерти он написал ей письмо. В нем рациональный ученый изливает душу, судорожно, отчаянно пытаясь постичь эту загадку, понять смысл любви после смерти. Фейнман рассказывает, как много Арлин для него значила. Он называет ее «главным генератором идей и вдохновителем всех их безумных приключений»[210] и признается, что без нее чувствует себя одиноким. Он делится своими внутренними страхами, надеждами и тем, как ему хотелось бы продолжать оберегать ее, заботиться о ней и «вместе заниматься разными делами»: «шить одежду» или «учить китайский».

Это письмо лучше всего показывает, что такое настоящая, вечная любовь. Возможно, даже лучше, чем все научные объяснения в этой книге. Свое повествование Фейнман завершил жуткой, прекрасной и поразительной строкой: «Я люблю свою жену. Моя жена умерла». В конце он написал свое имя и добавил постскриптум: «Прости меня, пожалуйста, за то, что не отправил тебе это письмо, — я не знаю твоего нового адреса».

МОЙ ПОСЛЕДНИЙ УРОК

Если жизнь — это американские горки, то больше всего будут страдать те, кто не может смириться с тем, что покинуть вагончик не удастся и что нельзя контролировать все взлеты и падения. Я обнаружила, что в момент страха гораздо лучше открыть глаза и кричать, вцепиться в руку друга или даже попросить незнакомца, сидящего рядом, взять вас за руку, чем пытаться контролировать неконтролируемое.

Я научилась этому не в лаборатории и не на беговой дорожке, а в прыжке с парашютом. Это было летом после смерти Джона. Я поехала в Швейцарию, чтобы провести время с семьей. На мой день рождения старые друзья решили сделать мне сюрприз. Они сказали, что заедут за мной утром, и попросили надеть удобную одежду и кроссовки. Я радостно предвкушала, что мы отправимся в поход в какое-нибудь живописное место в Альпах. Но когда мы приехали, я увидела посреди поля несколько крошечных самолетов и людей с забавными рюкзаками.

Потом до меня дошло, что в этих рюкзаках были парашюты. «Сюрприз!!!» — закричали мои друзья, широко улыбаясь.

По плану я должна была прыгнуть с парашютом в тандеме с инструктором, а мои друзья ждали бы меня на земле и фотографировали. Я была в замешательстве. Я думала, что дружба — это совместное приятное времяпрепровождение, а не наблюдение со стороны за тем, как друг испытывает панический ужас. Разве они не знают, что я до смерти боюсь летать? Несмотря на то что я старалась следовать мудрости открытий, которым посвятила свою жизнь, старалась быть готовой к неожиданностям и отдаваться на волю случая, мало что пугало меня больше, чем прыжки с парашютом.

Когда дверь самолета открылась, меня охватила паника. Инструктор пытался объяснить мне, что, когда открываются двери самолета и в лицо ударяет первый поток воздуха, крик помогает избежать гипоксии и справиться с естественными и рациональными паникой и страхом, которые возникают при прыжке. Крик помогает мозгу принять боль и дискомфорт и позволяет сосредоточиться на текущем моменте. Крик, как и спорт, как смех и плач, высвобождает эндорфины, которые воздействуют на лимбическую систему мозга, контролирующую боль и удовольствие. Исследования показали, что, когда мы озвучиваем свои страдания и громко кричим: «А-А-А!» — мы можем вытерпеть гораздо более сильную боль, чем когда мы стискиваем зубы и пытаемся подавить естественную реакцию[211]. Раньше ученые полагали, что такие эмоциональные всплески — это просто форма общения, сигнал о том, что вы в беде, но теперь это считается способом естественного обезболивания.

Самолет был очень маленьким, и в полете нас невероятно трясло. Когда дверь открылась, я была так напугана, что мое внимание стало очень избирательным. Я пыталась сосредоточиться на словах инструктора, но сквозь рев пропеллеров мне удалось расслышать только два слова: «паника» и «крик».

«Ясно!!!»

Я начала кричать в самолете, я продолжала кричать, когда мы ныряли в облака, я кричала все сорок секунд свободного падения. И я почти сразу поняла, что это были лучшие сорок секунд в моей жизни с тех пор, как я потеряла мужа. Тогда я осознала, что страх синтезируется в нашем мозге так же, как и счастье, и, хотя мы не можем контролировать то, что с нами происходит, мы можем контролировать свои мысли о происходящем, даже если иногда нам так не кажется.

Именно тогда мне стало ясно, что единственный способ сохранить Джона в своей жизни — это столкнуться с болью воспоминаний о нем, с болью попыток обнять призрака. Как только я это сделала и встретилась лицом к лицу со своим страхом, я ощутила присутствие Джона рядом со мной. Это был мой последний урок: любить человека, которого уже нет, означает хранить его образ в себе, в той части мозга, которая ощущается как сердце.

Эпилог. Холистическая теория любви

Как и миллионы других людей, я столкнулась с пандемией в одиночку, не зная, что ждет меня впереди. Останусь ли я до конца жизни одна? Будут ли наши социальные связи когда-нибудь прежними? Вернемся ли мы к нормальной жизни? Чувство отрезанности от мира было невыносимым. Для многих это чувство было в новинку, но я готовилась к нему всю свою жизнь. Мне было интересно наблюдать, как остальной мир реагирует на чувство социальной изоляции, которое было привычно мне до встречи с Джоном и обрушилось на меня, подобно лавине, после его смерти.

Когда началась пандемия, многие из моих коллег — исследователей в области социальных наук бросились проводить эксперименты, стремясь запечатлеть мышление людей во время этого уникального события. Но я не могла проводить эксперименты: университет и лаборатория были закрыты, аппараты фМРТ отключены. Мне пришлось просто сидеть и наблюдать, как предсказания, сделанные на основе нашего исследования об одиночестве, сбываются в реальной жизни. Я надеялась, что пандемия, несмотря на все трудности, в итоге положительно повлияет на социальную жизнь людей и приведет к тотальной перезагрузке общественного мышления, что люди в нашем все более индивидуализированном и одиноком мире научатся общаться друг с другом и быть более открытыми (даже на расстоянии), что они поймут, почему так важны отношения и почему мы не можем заботиться о других, если не заботимся о себе.

К концу марта в Чикаго наступили сильные морозы и все было закрыто. Я решила