Декоратор. Книга вещности. - Тургрим Эгген

— Оно очень дорогое? — спрашивает Йэвер.

— Мрамор вышел бы дороже, но бразильский орех относится к самым дорогим паркетам. С другой стороны, я не вижу, как такой пол, если мы его уложим, может упасть в цене. Если ты захочешь продать дом, ты получишь деньги назад.

— Ты думаешь?

— Если продавать тому, кто что-то в этом смыслит, то да. Вне всякого сомнения.

— Вообще-то каменный пол мне тоже нравится. По-моему, красиво.

— Пол — это основа всего, и хорошо, что мы, принимая решение, перебираем все альтернативы. Я лично люблю камень, но дело в том, что выложить нижний этаж скандинавского дома камнем невозможно практически. Потому что его нужно подогревать зимой, и эту проблему решают, подкладывая под него кабели или грелки. Во-первых, это означает большие и неэффективные траты, во-вторых, мне это тепло отнюдь не кажется приятным. Меня раздражает, когда мне греют пятки. Ты из тех, кому вынь да положь тёплый пол в ванной?

— Да нет, в общем. Там, где я сейчас живу, тёплый пол есть, но я его почти не включаю.

— Правильно. Потому что тогда невозможно толком проснуться утром. Ведь так?

— Так, — дакает Йэвер и улыбается.

— Я могу сделать, пусть у тебя будет выбор. В ванной на втором этаже я собираюсь предложить пол из оникса, но поскольку этот этаж обогревается снизу, тут проблем не будет.

— Отлично, — говорит Йэвер.

— Так что насчёт пола из бразильского ореха?

— Да, я хочу такой.

— Отлично.

— Но можно ли его считать — как это называется? — экологически недеструктивным?

— По заверению импортёра, да. Все тайны бразильского лесоводства мне неведомы, но я исхожу из того, что покупатель может верить на слово импортёру. Поверь, я не стал бы тебе этого предлагать, если б знал, что речь идёт об уничтожении сельвы.

— А если б ты был не в курсе? — спрашивает Йэвер, и я понимаю, куда он клонит; он думает не о лесе. А о себе самом. И мечтает, чтобы я снял с его души камень. Но оказывать ему такую услугу в мои планы не входило.

— Когда что-то кажется мне нечистым с моральной или этической точки зрения, я снимаю трубку, делаю пару звонков и всё узнаю.

Йэвер не отвечает.

— Может, посмотрим остальные рисунки? — спрашиваю я. — У тебя есть возражения по существу?

Он вздыхает. Мы стоим в гостиной. Времени вторая половина обычного зимнего дня, и мы оба видим, как сумеречно в комнате. На самом деле мне даже странно, что Корсму не впустил сюда больше света, видно, поэтому дом не числится среди его шедевров.

— Весь смысл открытого решения в том, чтобы максимально дать дорогу естественному свету, — говорю я, желая ему помочь.

— Это я понимаю. И мне нравится то ощущение, которое ты хочешь создать, но я вот тут сомневаюсь, как другие на это посмотрят.

— Кто другие?

— Мама, например.

Мне как-то не приходило в голову, что у Йэвера есть мама. А ведь правда, есть.

— Её смутит отсутствие штор?

— Ну да, смутит... А штор не будет совсем?

— Нет. А зачем тебе шторы?

— Как зачем... я как все, типа того, немного стесняюсь. Не люблю, если в окна заглядывают.

— Никто и не сможет заглянуть. Я тысячу раз обошёл дом, я смотрел на него откуда только можно, от соседей в том числе. Вечером им видно, что у тебя горит свет. А больше ничего.

— А если вечером кто-нибудь подойдёт к дому?..

— Кто?

— Не знаю. Дети, например.

— И что?

— Не знаю. Всем неприятно, когда на них смотрят.

— Знаешь, это довольно занятно. И ты, и я, мы оба любим одеться. Когда мы на людях, нам льстит, чтобы нас разглядывали, пытаясь угадать по нашему обличью, что мы за птицы. Это некоторым образом социальный ритуал, так?

— Безусловно, но...

— Тебе кажется, что в доме, не на людях, действуют иные правила?

— Разве нет?

— По большому счёту, нет. Я собираюсь создать вокруг тебя среду, которая допускает разглядывание. Ведь на самом деле шанс, что любопытствующий проникнет в твои семейные тайны, невелик, правда? Он увидит часть интерьера, за который тебе не придётся краснеть. Что до интимных моментов, как то: мытьё, одевание-раздевание, сексуальная жизнь, они, по идее, должны в основном происходить наверху. Поэтому никто ничего не подсмотрит.

— А вдруг мне взбредёт в голову объездить какую-нибудь красотку прямо на кухонном столе?

— Во-первых, ещё вопрос, согласится ли она упражняться, когда всё здесь будет выглядеть, как на эскизах. С другой стороны, экспансивной натуре идея такого, скажем, пикантного полупубличного акта вполне придётся по вкусу. Хотя тебе достаточно выключить свет в той части комнаты, чтоб никто ничего не увидел.

Йэвер задумчиво косит в мою сторону, будто сомневаясь, всё ли со мной в порядке.

— То есть ты думаешь о моём доме как о «полупубличном»?

— Да, если понимать публичность как открытость. Нижний этаж представляется мне помещением менее закрытым, чем принято. Своего рода торжищем.

— Торжищем?

— Не местом столпотворения, конечно, но как бы сердцем и началом дома, средоточием многих функций. Во-первых, представительских: гости, приёмы, обеды; во-вторых, отдых и расслабление: поглазеть телевизор и прочее. Хотя в спальне тоже достаточно места для телевизора, если скажешь.

— Хорошо. Теперь понятно, — тянет Йэвер. — Базарная площадь.

— У тебя же нет агорафобии?

— Это что такое?

— Страх открытого пространства. Агорафобией мучился Эдвард Мунк. Поэтому ему приходилось красться, огибая все утлы, лишь бы не идти через площадь.

— Нет, я не такой, — хмыкает Йэвер.

— Хорошо, потому что альтернатива — сохранить всё как есть и вырезать тесные клетушки для разных нужд. Но естественного света будет мало, сам видишь.

— Так я не хочу.

— Но ты же понимаешь, что подлинно открытое решение предполагает и внешнюю открытость, пространство такой комнаты интегрировано в окружающую среду и стремится максимально органично, насколько позволяют физические возможности, перетечь в пространство внешнее. Этого нельзя добиться, объединив несколько маленьких закутков в один большой. Он всё равно останется конурой. Вряд ли я смогу это объяснить, пока не придёт лето и ты не получишь ещё и сад. Тогда ты раздвинешь стеклянные стены между комнатой и террасой и увидишь, что граница между домом и садом исчезла. Это будет одно целое.

— И этого нельзя добиться, не отказавшись от штор?

— Проблема не столько в шторах, сколько в том, что они олицетворяют собой.

— А что они олицетворяют?

— Приниженность своего рода. А я вижу этот дом иначе, в нём нет ограниченности.

Он раскуривает сигариллу, которой мы проверяли паркет и которую он с тех пор держал в руке, глубоко затягивается, медленно выпускает дым через приоткрытый рот и молчит, переводя взгляд с террасы на окно и назад.

— Сигбьёрн, должен сказать, ты даже больший жох, чем я думал, — говорит он наконец.

— Так и быть, признаюсь: я собирался осчастливить тебя жалюзи. Не всегда приятно, если солнце бьёт в глаза. Но я готов прозакладывать что угодно: когда ты привыкнешь к дому и полюбишь его, вряд ли ты станешь часто опускать жалюзи.

— А что насчёт моей кабины? — спрашивает он без перехода.

— Оргонона? Всё в порядке. Я достал чертежи и договорился со столяром, который готов его построить. Насколько я понимаю, древесину и причиндалы ты можешь выбирать какие пожелаешь.

— Тебе это кажется придурью?

— Ну... да нет, у людей бывают неожиданные желания. Не думаю, что у меня есть право выносить вердикты. Но мне любопытно, как тебе это пришло в голову?

— Я прошёл курс оргонотерапии в Швейцарии. И мне кажется, представь себе, что мне помогло — чувства пришли в баланс, энергия увеличилась.

— В профессиональных кругах эту терапию не классифицируют как сугубо ортодоксальную.

— Чего нет, того нет... но много ли эти, как ты выражаешься, профессиональные круги понимают? Многих ли они вылечили? Я бы не стал называть психиатрию особо точной наукой, а?

Не будем кривить душой, зерно истины в словах Йэвера есть. Зато причин открываться ему нараспашку у меня нет.

— Если б ты увлекался терапией утробного крика по Янову, мне пришлось бы оборудовать для тебя резиновую комнату, вот это была бы штука, — отвечаю я. — Но, кстати, где оргонон должен помещаться?

— Наверху, я думаю. Это, по твоей классификации, «интимный момент» или нет?

— Более чем. Я тоже предлагаю поставить кабину на втором этаже рядом со спальней. Самое разумное.

Мы углубляемся в чертежи. Йэверу по вкусу идея сделать гостиную — ту самую базарную площадь — двухуровневой, чтобы человек спускался на шаг в самую уютную часть комнаты и сад, так мы и решаем. Он спрашивает о мебели («если ты планировал, что мебель у меня всё-таки будет»).

— Безусловно, мебель будет. Но сначала нужно довести до совершенства комнату. У меня есть кое-какие намётки, и мы можем посмотреть каталоги, но всё-таки самое важное — организовать и соразмерить пространство комнаты. Это невозможно поменять, если оно вдруг нам не понравится. А поменять диван, который не вписался, может кто угодно.