ХРОНИКЕР - Герман Балуев

— А ты бы пил больше! — бросила барменша, поставив перед нами какое-то пойло — с торчащей соломиной и кусочками льда. — А вас я почему же не знаю? — играя бровью, распрямила передо мной и выставила свою молодую обширную плоть барменша.

— «Не знаю»... Во дает! — вскричал Грошев. — Это же мой незабвенный товарищ и знаменитый журналист Алексей Владимирович Бочуга!

— Мало кому известный Бочуга, — поправил я.

— Ну ты и шутишь! — возмутился Слава. — «Мало кому известный»... Мы же все ходили, вот здесь вот! — он показал на стенку, за которой был кинозал, — твое кино смотрели!.. Вот такими буквами: Алексей Бочуга!.. Ты знаешь, Лешка, у меня слезы были на глазах... Во! Наш! А? Мистика! Вот что в жизни бывает! А теперь — здесь! Сидит! А? Нина! — Он потянулся, подергал меня за рукав и внезапно всхлипнул, а барменша сосредоточенно пощупала другой мой рукав.

— Я вас видела в этом фильме, — сообщила она, мерцая глазами.

Фильм был снят по мотивам моего сибирского очерка; я участвовал в нем в качестве одного из сценаристов; и увидеть меня в нем было, конечно, невозможно. Но тем не менее я почувствовал расположение к игривой барменше, которая вдруг смела со стола мутноватое молодежное пойло и принесла немного, но янтарного, чистого, крепкого, ничего не спрашивая, но точно угадывая мой к этому делу подход. Производя эти эволюции, она привалилась к моему плечу мягким большим бедром, и Грошев не выдержал:

— Все-таки нет у тебя совести, Нинка!.. Ты бы хоть при мне... это самое... не крутила бюстом!

— А вы чудной! — мечтательно сказала барменша. Она подсела к нашему столику, сложила руки воронкой и опустила в них подбородок. — И выглядите вполне молодо! — сказала она, беззастенчиво разглядывая меня и морща в улыбке сочные губы. Сквозь редкую, на манер рыболовной сетки, кофту розово выпирало ее полное тело.

— Ведь это знаешь кто, Леша? — кивнул в ее сторону Грошев. — Жена моего старшего сына Веревкина... Тьфу! — оторопел он. — Все: «Веревкин», и вот я тоже: «Веревкин», а он ведь, как и я, — Грошев!

— Веревкин! — усмехаясь мне, подтвердила барменша. — А вы к нам надолго ли? — понизив голос и щурясь, со значением спросила она.

— У тебя муж — главный инженер завода! — вздулись жилы на шее Грошева. — Ты этим событием гордиться должна! А ты как себя показываешь? Окопалась в баре! Думаешь, Николаю Вячеславовичу приятно, когда...

Нина своей полной, розовой, просвечивающей сквозь сетку рукой неспешно взъерошила белые волосики на голове Грошева.

— Свекор мой!.. Свекруша! — добродушно сказала она мне. — Он деткам игрушки, курточки со всех портов Европы возил, а они его из дома выгнали. У-у-у! — Она вспушила младенческую шевелюру Грошева. — Когда сопьешься окончательно, я к себе тебя возьму. Куплю за свои деньги бочку водки и бочку соленых огурцов и поставлю в сенцах, чтобы жил спокойно. Будешь у меня заместо домового. Все умеет! — похвалила она Славку. — А то я с твоим Николаем Вячеславовичем гвозди и те сама заколачиваю. — Своей пухлой ладонью она матерински похлопала его по спине. — Давай выпей, а то еще помрешь!

Притихший, съежившийся Грошев махом выпил.

— Ой, до чего же мне надоело затонское захолустье. Одеться не перед кем! — игриво сказала она. — Может, мне с вами посоветоваться? — спросила она, приближая ко мне свое крупное яркое лицо с бесстыжими, твердыми, играющими глазами. — Приходите завтра, часов в двенадцать... — сказала она, приглушив голос. — Я расскажу вам всю свою жизнь!

— Вот это я одобряю! — кивнул Грошев. После живительного глотка он расправился и вновь обрел осанку. — Вот тебе с кем, действительно, надо поговорить!.. Рекомендую! — сказал он мне. — Нинка!.. Вот это человек настоящий!.. Ты понял меня, Алексей Владимирович?! Спасает меня, паразита. Когда уж совсем идти не к кому, иду за рублем к ней. Нет в ней жалости, а сочувствие есть!

— Пьет и пьет. С какой радости? — шевеля бровью, томно сказала спасительница. — Хоть сделал бы передышку, что ли?!

— Ну Нина! Ты меня удивляешь! — уязвленно выпрямился Грошев. — Пьют-то с радости, что ли?!

— Ну а горе у тебя какое?.. Рубль никто не дает?!

— Эх, Нина!... Сказал бы я тебе от души... Даже наука доперла, что это самое — есть болезнь, от которой не найдено пока лечения. Скажи, Леша!

— Так что?— морща губы, спросила меня о своем барменша.

2

По сходням мы спустились с праздничного теплохода в кромешную темноту. Грошев, отобрав у меня, нес чемодан. Просветленный, воспрянувший, он ласково и восторженно болтал о том, какие лихие ребятки были мы в детстве. Мы прошли наискось через пустырь и остановились перед каменным, на прибалтийский манер, коттеджем Курулина. С громадной, уносящейся в небо крышей, он стоял от всего отдельно, слепя ярко освещенными окнами.

— Зайдешь, может? — неуверенно сказал Грошев.

— Нет.

— Ну и правильно. Пускай он сам идет к тебе!

Мы прошли по дощатому тротуару, свернули за угол.

— Узнаешь?

За штакетником темной громадиной стоял дом моей матери, точнее: ее мужа — Андрея Яновича Солодова, бывшего революционера и бывшего сибиряка.

— Один бы хрена нашел, верно?.. Эх, Лешка! — все болтал ласково Слава, опуская на доски тротуара мой чемодан. Он припал к штакетнику, всмотрелся в темные, мрачно отблескивающие окна, тихо засмеялся;— Спят. И не чают, кто приехал. До утра будешь стучаться. — Он отлепился от штакетника. — Сейчас мы откроем. — Мы зашли за угол, где были первые, решетчатые ворота. — Во! Крепость! — сказал Слава хвастливо. Запустил руку между брусьями, погремел железом и ворота открыл.

За преддворьем с кучей наколотых дров была дощатая высокая стена и вторые ворота. А сверху выходил козырьком навес, накрывающий, по затонскому обычаю, от дома до сарая часть двора. Славка перелез через дрова, поднял из бурьяна лестницу, бесшумно взобрался на козырек, на перекрытие над двором, выявился копной на фоне звездного неба, пропал и через минуту открыл ворота.

— Давай, заходи домой!

Луна освещала сарай, огород и темные стекла веранды.

— Во! — потянул носом Слава. — Опять какой-то дрянью полил... Селекционер! — Слава крякнул и покрутил головой. — Пить хочу. — Пошел по тропинке среди огородных зарослей, открутил, нагнувшись, кран летнего водопровода, попил. Я прошел к нему и тоже попил из ладоней, стараясь не забрызгать туфли.

Затем мы оказались в мастерской, дверь которой перекосилась, вросла в землю так, что пришлось протискиваться в узкую щель.

— Мастер! — кивнул на просевшую дверь мой провожатый. — За что ни возьмись — все у него или не открывается, или не закрывается. — Слава включил в мастерской электрический свет, и мы полюбовались обилием первоклассного самодельного инструмента в гнездах над огромным, заваленным разным хламом верстаком. Отливая роговой желтизной, поблескивали рубанки, фуганки, шерхебели, стамески, долота, угольники, висели всевозможные пилы, коловороты, дрели. На полках, опоясывающих другие стены, стояли всевозможные пузырьки и банки, канифоли и лаки, лежали сверла и полотна для резки стали, паяльники и бобины легкоплавких металлов. Один лишь набор плотницких топоров с томно изогнутыми подсолнечно лаковыми топорищами мог надолго удержать даже холодный и не ценящий взгляд. Мастерская была дико завалена стружками, чурбанами, обрезками досок. Повсюду к стенам были приткнуты кряжистые дубовые колоды — заготовки, кленовые и березовые плашки, колода мореного дуба, ореховые и ясеневые, нежные, уже обработанные дощечки... Ни у кого в затоне не было такого богатства. А главное, таких, как у Андрея Яновича, рук. И для него, конечно же, не представляло труда поправить дверь в мастерской, пристрогать в доме оконные створки, но для него перевешивать старую гниловатую дверь было как бы низко. «Выбросить надо, а не перевешивать. Барахло!.. Вот с огородом закончу, новую сделаю. В дубовой обвязке! — кричал он. — Хе-хе!» Но так, разумеется, и не делал. Не лежала у него к мелочам хозяйства душа. Год за годом он делал инструмент, чтобы с помощью уже этого инструмента сделать еще более изощренный инструмент. Ему было, очевидно, просто приятно осознавать, что он может все что угодно сделать. Но зачем делать, если можно, он чувствовал, и без этого обойтись?

— А? — сказал Славка с какой-то сладкой тоской. — Я бы вот здесь поработал, не отказался. Ты меня понял, Лешка?.. Вот так!

Выключив свет, мы протиснулись из мастерской, и Слава положил мне руки на плечи.

— Со свиданьицем! — Он всхлипнул как-то бездомно, по-собачьи. Потом расправился, спросил строго: — Подарки привез?

— Подарки?

— Да ты что это?! Друг! — Славка отстранился и посмотрел на меня с изумлением. — Ответственный работник! Явился к матери! Из Москвы! Да ты... — Славка даже задохнулся от возмущения, покачал головой:— Пошли за подарками!

Мы снова оказались за воротами.

— Да ты что, какие подарки?!

— А не знаю. Какие найдем.