ХРОНИКЕР - Герман Балуев

— И-эх! Кто ж так укладывает?!

Филимонов и прочие, вылезши из котлована наверх, укладывали вдоль стенки фундамента дренажные асбоцементные трубы.

— Держи! — сунул мне бутылку Славка. — Стой пока незамеченный. Я сейчас!

Из темноты я наблюдал, как шустро, хватко он работает, поворачивая трубы пропилами вверх, прикрывая эти пропилы кусочками толя, бегом, шустро подравнивает основание и присыпает трубы песком. И как неповоротливо стоят остальные, поспевая лишь взглядом за ним.

— Вот так вот! Дуйте! — сказал своим собригадникам Слава. — А я сейчас! Еще на минутку! Ага. — Он ускользнул во тьму и появился рядом со мной, шепотом. сказал: — Пошли!.. Авось Куруля не придет проверять.

— Это что же такое? — удивился я.

— А это котлован для наказанных. И я наказанный. У нас теперь так!

По краю молодого жидкого парка, разбитого в углу пустыря, мы вышли к Волге, середина которой была ярко усыпана лунным булыжником.

По всему пустырю к Волге сходили мелкие сухие овражки. На краю одного такого овражка мы и сели. Славка откуда-то из травы достал стакан, содрал зубами пробку, обмерев, налил, потянулся было ко мне, но не утерпел и судорожно выпил сам.

— Извини! — невнятно пробормотал он, вслушиваясь в себя и оживляясь. — А ты хорош! — очистившимся, широким, вольным голосом сказал он, заново окидывая меня просветленным взглядом. — И пальто-то, и так... Чего приехал? Е-мое! — Славка посмотрел на меня с напряжением. — Ты чего это написал?!

Конечно, я и так все время помнил, что я писал и о Грошеве, но тут у меня даже пот на лбу выступил — я вспомнил, что именно я о нем написал. Как изобразил прибывшего с директорским назначением в затон Курулина, а затем — сосредоточенную изо дня в день на выпивке компанийку, состоящую из бывших его же, то есть директора, дружков. И как они тотчас же по приезде заманили его в глубины стоящего на ремонте судна, распечатали бутылку, и Курулин молча и хмуро выпил с ними, «и у всех, кто, обступив, смотрел на пьющего директора, и особенно у старшего механика Грошева, было сдержанно ликующее выражение лица: «Обротали!» Теперь-то, под прикрытием «своего» директора, они предчувствовали, как можно будет, пока его не снимут, гульнуть». Но Курулин, допив свой стакан и вернувшись в контору, тут же всех, кто угощал его, снял приказом на месяц с должности, описав в этом официальном документе со злой точностью, как было дело. «Чего ж ты себя-то с работы не снял?!» — дождавшись его в проулочке, шепотом вскричал, шевеля перед лицом пальцами, Грошев. «Потому что я не пьяница», — сказал Курулин. И пошел. «А я? Я пьяница, да?» — догнал его растерзанный, встрепанный Грошев. «Да», — безучастно бросил Курулин. «Ты забыл, чем вскормился, Куруля! — остолбенело постояв, а затем вновь устремившись за новым директором, вне себя закричал Грошев, — Я жизнь затону отдал, а ты явился чистенький и меня выгнал? Как ты жить среди нас собираешься?! Ты в глаза мне смотри, в глаза!» — «А я так собираюсь... — остановился и сузил глаза Курулин. — Чтобы в грязи вместе с вами не хрюкать... У меня тут другие дела!»

Первый раз после детства, и совершенно неожиданно, я столкнулся со Славой Грошевым в Гамбурге. И не узнал его. Да и как мне было узнать солидного осмотрительного Пожарника в этом стремительном, резком, как бы захлебывающемся от быстроты и упоительности жизни маримане?! «Леша, ты? А ты загорел! — бросившись ко мне, захлебывался он, быстро и весело взглядывая по сторонам. — А я, знаешь, из каждого порта тащу детям игрушки. У меня двое, понял? A-а? восхищенно оглядывая меня, себя, прохожих. — А ты загорел! Ну, я побежал!» Он хлопнул меня по плечу и, счастливо озабоченный, побежал покупать игрушки, — сверкающий золотыми шевронами на морской тужурке, преуспевающий молодой резвый старший механик с пришедшего в Гамбург советского судна. Он был настолько упоен своей счастливо развернувшейся, набирающей темп жизнью, что даже забыл спросить, кто я, где я и как в этот самый Гамбург попал. Он закончил тогда техникум, поступил в институт водного транспорта, носил белоснежные нейлоновые сорочки с черным форменным галстуком, весь радостно устремлен был вперед, провидя впереди еще более захватывающую, красочную, возбужденную жизнь.

Но впереди у него было списание на берег за набегающие одна на другую радостно-возбужденные пьянки, сползание по лестнице жизни на подхват, на работы, которые для него подберет начальство. И три года назад, в преддверии книги, приехав в затон, я снова не узнал его, настолько он был не похож ни на юного — солидного, ни на молодого — возбужденно-радостного и стремительного Славку Грошева, этот слепо лезущий на меня слюнявый пьяный старик.

И даже не то студило мое сердце, что я так и вывел его в книге — слюнявого, а то, что я этим и подвел под его жизнью черту. Жестоко?.. Ну, а какими надеждами я мог его окрылить? Как ни старался я оставаться ему добрым товарищем, ничего кроме «бутылки-канавы-ужаса» в его будущем я не видел. И сейчас, внутренне сжавшись, покорно ждал, как он мне от души скажет.

— Ты чего это написал?! — еще более встрепанно и раскаленно повторил он. — Бочка солярки на триста километров?.. Ты что?! — воскликнул он. — Четыре бочки, четыре, Леша!

Я с трудом сообразил, что речь идет о том, описанном в моей книге эпизоде, когда разжалованный в трактористы Грошев вел свой трактор с прицепленными за ним санями через замерзшую Волгу и где-то там, где сейчас дробится на волнах луна, трактор провалился сквозь лед. Едущие сзади рабочие успели попрыгать с саней, постояли, посмотрели, как из черной дымящейся прорвы всплывают ледяные куски. Но чего смотреть: глубина метров сорок! Попробуй-ка всплыви оттуда! да побори течение! которое, пока карабкаешься вверх, бог знает куда унесет тебя подо льдом. Когда Славка, раздевшись в кабине, все же всплыл, нечеловеческим усилием продрался подо льдом к продавленной его трактором майне, мужики уже шли в своих тулупах к затону, возвращались, чтобы сообщить скорбную весть. Мороз был под сорок; Славка, выбравшись из воды, сразу обледенел, побежал, скрежеща белым ледовым панцирем. Мужички, обернувшись, до того напугались, что побежали на первых порах от него. Ледяная глыба, кашляя, бежала за ними. «Тем и спасся, — заключал в моей книжке Славка. — Разогрелся в бегу».

И вот теперь оказалось, что из всего того, что написано о нем в «Земле ожиданий», и из того, что там не написано, его всего более взволновало, что на утопших санях у него было четыре бочки солярки, а я упомянул — как будто он вышел в поход с одной.

— Я никому ни-ни! — шепотом заверил меня Слава. — Одна бочка... Ты что?! Какая же это книга, если одна бочка на триста километров, так?

Хотелось и плакать и смеяться, до того мне стало вдруг хорошо.

Совместно мы допили остаток терпкого, отдающего ржавым железом вина, прислушались к плеску волн под обрывом, посмотрели на оранжевую луну, на стоящий метрах в трехстах от нас празднично освещенный клуб-теплоход.

— Посидеть бы можно было... — кивнув в сторону теплохода, сказал неуверенно Слава.

— А почему бы и нет?

— Так ведь... — сказал он тоскливо.

— Ну, это преодолимо.

— Да? — Он как-то необыкновенно ожил, схватил мой чемодан, и уже минут через пятнадцать мы сидели с ним в баре этого сияющего чистотой теплохода. Барменша как-то уж слишком откровенно ухмыльнулась, увидев Грошева, оскалила золотые зубы и, шевеля черной шелковистой бровью, уставилась на меня:

— Чего?

Тут только я смог, наконец, как следует рассмотреть Грошева, лицо которого еще час назад, когда мы встретились возле магазина, было словно в кожуре, а теперь из этой кожуры вылезло.

— Ты чего ей ничего не говоришь? — вдруг испугался он, когда мы сели за столик.

Я махнул барменше, чтобы несла.

— Ну, ты даешь! — простуженно захохотал Грошев. Отсмеялся и утерся ладонью. — Ловко ты с ней: в одно касание!..

И по этому приступу смеха я узнал его окончательно и спросил, как он сейчас.

— Жена не сумела со мною, — склонившись ко мне, сказал он быстро и как-то механически. — Живу, кто пустит... Сейчас у Мальвина, Виталия Викторовича... Да ты его знаешь: Крыса! Ну, вот... На сеновале проживаю. Вылажу в трухе... — Он неодобрительно помолчал. Потом сказал, словно ободряя меня: Ничего! Под тулупом можно... — Он засмеялся и покрутил головой.

— Ты сейчас-то кто? — спросил я осторожно.

— Я сейчас шестерка, Лешенька. Таскаю полевой телефон за Курулей: вдруг ему захочется позвонить!.. Если ты помнишь, мы с четырнадцати лет все пошли работать. И за двадцать шесть лет трудовой жизни вот, выходит, что я заслужил!..

— А ты бы пил больше! — бросила барменша, поставив перед нами какое-то пойло — с торчащей соломиной и кусочками льда. — А вас я почему же не знаю? — играя бровью, распрямила передо мной и выставила свою молодую обширную плоть барменша.

— «Не знаю»... Во дает! — вскричал Грошев. — Это же мой незабвенный товарищ и знаменитый журналист Алексей Владимирович Бочуга!