Срочный фрахт - Борис Лавренёв

Может быть, впервые за время войны то короткое и важное слово, которое приходилось слышать каждый день и в котором был заложен самый главный и большой смысл жизни и действия человека, применяющего оружие для защиты своей чести и свободы, свободы и чести своей родины, слово «долг» получило для Остапчука в эту минуту ослепительно яркое и заполнившее все его сознание и все его существо значение.

Он должен выполнить приказ. Ценой жизни и смерти он должен его выполнить. Если приказ не будет выполнен — разлетятся на камнях в щепы боевые корабли дивизиона, который воспитал и вырастил самого Остапчука, сделал его умнее, поднял его над тем Остапчуком, который когда-то пришел на катера робким, озирающимся учеником и стал командиром. Море будет носить и бить о камни мертвые тела товарищей и офицеров. Остапчук, цепляясь за камень, вдруг отчетливо представил себе во тьме разбитое тело командира дивизиона, колеблемое волной, и кровь на его загорелом добром лице. И это видение так ожгло его, что старшина впился пальцами в неровности камня, ломая ногти, и замычал от боли и злости.

Заливаемый волной, насквозь промокший, с трудом держащийся на скользкой, воняющей йодом и прелью каменной взгорбине, он подумал еще о том, что, если он не выполнит приказа, немецкие кастрюли, прячущиеся в бухте, по-прежнему будут вылазить в русское море на разбой, как голодные волки.

И он еще теснее приник к камню, чтобы никакая сила не могла оторвать его. Так, лежа на груди, в промежутке между двумя накатами валов, он быстро сунул правую руку за пазуху и вытащил часы Пригожина. Он успел взглянуть на циферблат прежде, чем его накрыла новая волна. Стрелки — минутная и часовая, — зеленовато мерцая, вытянулись в одну прямую линию, пересекающую циферблат. Они показывали час тридцать семь. Накатилась, шумя, волна, и Остапчук прижал часы к груди. Волна схлынула, и старшина снова поднес часы к глазам. И даже в темноте, при одном мерцании фосфора, увидел под стеклом колышущийся воздушный пузырек, как в ватерпасе. Часы были полны воды и остановились. Видимо, это случилось только что, когда волна накрыла Остапчука. Когда он вынимал часы из кармашка, они были еще совсем сухие и теплые от тела.

Старшина быстро засунул бесполезные часы обратно под фланельку. Это происшествие испугало его. До подхода катеров оставалось только двадцать три минуты, и авось ему удастся продержаться этот срок, чтоб подать сигнал. А там все равно. Если его смоет и разобьет о камни после того, как катера увидят проблески, — это уже будет неприятно только для него одного, Остапчука. Приказ будет выполнен. Но сейчас же его всколыхнуло новое опасение. Он вспомнил о фонарике. Работает ли батарея? Будет ли свет?

Фонарик висел у Остапчука на шее, на ремешке. Он прижал стекло рефлектора к поверхности камня и нажал кнопку. Нити водорослей вокруг рефлектора осветились колечком света, и старшина радостно вздохнул.

Радость была недолгой. Да, фонарик действует. Но он должен начать свою работу живого маяка в два часа. А часы стоят. Как же он узнает время? Голова старшины кружилась, мысли путались.

И вдруг промокший, оглушенный ударами волн, избитый о камень человек громко засмеялся. Он вспомнил свое детство и одного чудака-мальчишку, который умел точно отсчитывать секунды, произнося нелепую и глупую фразу: «Выпей лимонад».

«Выпей лимонад» — одна секунда. Опять «выпей лимонад» — вторая секунда.

С того времени, как он вынул часы, прошло, вероятно, минуты три. Сейчас без двадцати два. Двадцать минут — это тысяча двести секунд. Тысяча двести раз он должен сказать «выпей лимонад», и тогда фонарь может начать свою работу, если старшина продержится эти двадцать минут.

Он должен продержаться! Он не может не продержаться.

Старшина глубоко вздохнул, еще крепче вцепился в камень, закрыл глаза и, пошатнувшись от удара волны, сказал как мог спокойней:

— Выпей лимонад!

Одинокий катер шел на зюйд, обгоняя волну. Лейтенант Пригожин стоял на мостике, надвинув на голову капюшон комбинезона, и поминутно оглядывался назад.

Море разыгрывалось не на шутку. Вокруг катера тяжело вскипали белые медленные гребни валов, и с каждой новой волной Пригожин все тревожнее думал об оставленном у входа на фарватер Гнилой бухты Остапчуке. Но повернуть назад и спять старшину он не мог раньше, чем состоится рандеву с отрядом.

По времени катера должны были уже прийти на видимость, но, как ни вглядывался Пригожин, вокруг было только пустое, черное, ревущее море и белые гребни, перекатывающиеся в темноте.

— Смотри хорошо, Пухов, — сказал он сигнальщику.

— Так я ж знаю, товарищ лейтенант, не беспокойтесь, — ответил сигнальщик, медленно поворачивая голову по дуге горизонта.

— Нельзя пропустить, Пухов, — мягко и убеждающе сказал лейтенант, хотя знал, что Пухов действительно смотрит хорошо и что глаза этого краснофлотца не имеют равных во всем дивизионе, — понимаешь, штормит. А там Остапчук.

— Понимаю, товарищ лейтенант, — так же мягко отозвался сигнальщик и спустя мгновение спокойно, почти не подымая голоса, сказал, поворачиваясь к командиру: — Справа, курсовой сорок, силуэты.

Пригожин взглянул, но ничего не увидел в темной прорве воды. Но он знал, что Пухов никогда не ошибается, и поэтому скомандовал:

— Орудия на правый борт!

Тонкие стволы пушек развернулись направо. Теперь и Пригожин увидел на траверзе катера низкие, длинные и быстрые тени, мелькающие среди белых гребней.

— Опознавательные! — приказал он.

Из темноты замигал ратьер.

— Нам, товарищ лейтенант, — сказал Пухов, — подойти к борту «222-го», принять командира дивизиона.

Катер круто повернул, оставляя за кормой пенистую дугу, и подошел к головному дивизиона. Корабли сильно мотало. Краснофлотцы стали по бортам с кранцами и крюками, оберегая катера от толчков. И когда палубы на один миг сравнялись на подъеме, с «222-го» ловко, по-кошачьи, перепрыгнул на палубу к Пригожину командир дивизиона и, пробалансировав между снарядными кранцами и люками, поднялся на мостик.

— Задание выполнено, товарищ капитан второго ранга, — отрапортовал Пригожин. — Старшина Остапчук находится в указанной точке для указания входа отряду.

— Ладно! — сказал командир дивизиона. — Только бесполезно…

Он помолчал, посмотрел на бушующие и хлещущие в борта катера валы и продолжал:

— За выполнение задания благодарю, но операцию отменили. Шторм усиливается. В такую бурю лезть в этот дьявольский чулок нельзя. Угробим корабли. Придется подождать до лучшего случая. Корабли пойдут назад.

— Товарищ капитан второго ранга, — непроизвольно вырвалось у Пригожина, — так Остапчук же там остался.

Командир дивизиона вплотную приблизил лицо к Пригожину и с усмешкой сказал:

— Кажется, я не подавал повода заподозрить, что я способен бросить на произвол судьбы кого-нибудь из наших людей…

— Виноват, товарищ капитан второго ранга!.. Я… — Пригожин смешался, не наводя слов.

— Вот то-то, что вы, — укоризненно обронил командир дивизиона. — Я пойду с вами снимать вашего Остапчука. Ворочайте на обратный курс. Отраду дайте сигнал «Возвращаться в базу».

— Есть сигнал «Возвращаться в базу», — весело повторил Пригожин.

Пухов отмигал ратьером сигнал. Корабли разошлись снова. Восемь катеров легли на курс, ведущий к базе, один помчался, зарываясь носом во встречную — волну, к заброшенной в водной пустыне точке, где ждал, исполняя роль живого маяка, старшина Остапчук. Командир дивизиона отошел на левое крыло тесного мостика и стоял там, смотря в море. Пригожин вынул пробку из переговорной трубки в моторный отсек.

— Солодов, — крикнул он вниз, — в труху разбиться, зубы в порошок, а выжать из всех моторов все, что можно. Шторм! Каждая минута — золото! Идем спасать Остапчука. Ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант, — услышал он уверенный и бодрый ответ старшины моторной группы и облегченно закрыл отверстие трубы пробкой.

Но волнение, от которого во всем теле точно покалывало иголочками и становилось горячо, не покидало лейтенанта все время, пока катер проходил, как казалось Пригожину, невыносимо медленно тот путь, который на карте был проложен коротенькой прямой линией, упирающейся в точку, обведенную аккуратным кружком.

Он не находил себе места и топтался, переступая с ноги на ногу. И, может быть, впервые за всю службу он пожалел, что командует катером, на мостике которого нельзя сделать двух шагов, а не миноносцем, где можно разрядить напряжение ожидания, безостановочно шагая с крыла на крыло, расходуя внутреннюю энергию на движение.

И чем ближе подходил катер к точке, тем больше волновался Пригожин.

Он уже не отпускал от глаз бинокля и вдруг сказал Пухову:

— Пухов, дорогой! За обнаружение огня банку джема. Какого хочешь — на выбор. Абрикосовый, яблочный, сливовый.