Что видно отсюда - Марьяна Леки

как будто годами изучал географическую карту моего тела, как будто в Японии на стене Фредерика висела такая карта, и он подолгу стоял перед ней и в точности запоминал на ней все пути.

А у меня не было атласа дорог тела Фредерика. Я не знала, откуда мне начать, и порхала, облетая ладонями его грудь и живот.

Фредерик поймал мои руки.

— Ничего пока не делай, — сказал он, взял меня за плечи и прижал к матрацу.

— Фредерик? — прошептала я, когда он был уже где-то далеко внизу, на внутренних сторонах, своими губами и руками, которым не приходилось искать дорогу.

— Да? — пробормотал Фредерик, как будто я не вовремя постучалась в дверь, за которой он только что сделал потрясающее открытие.

— Откуда, — сказала я, — откуда такая точность.

Фредерик поднял ко мне голову:

— Ты так говоришь, как будто я бритвенный прибор.

Он улыбнулся мне, его глаза теперь не были цианисто-кобальтовыми или бирюзовыми, а были почти черными. Я вспомнила о том, что мне оптик рассказывал в детстве о зрачках: что они расширяются в темноте и в радости.

Фредерик поднялся ко мне, он спрятал голову у меня на шее, а ладонь положил мне на грудь, за которой колотилось мое сердце, словно кто-то снаружи, кому вход был запрещен. Мое сердце не имеет ничего общего, думала я, с сердцем синего кита.

— Почему ты так спокоен? — спросила я.

Фредерик поцеловал меня и сказал:

— Я так спокоен, потому что ты такая тревожная. — Он погладил мне шею тыльной стороной ладони. — Я же сказал, тебе не надо ничего делать, — прошептал он.

— Но я же ничего и не делаю, — сказала я.

— Делаешь, — прошептал Фредерик, — ты все время думаешь.

Я повернула к нему голову, мои губы оказались у него на лбу.

— А у тебя нет никаких мыслей?

— Нет, — сказал Фредерик мне в шею и положил ладонь на впадину между моими ребрами и тазом, — сейчас нет, — пробормотал он. — Возможно, завтра какие-то мысли и появятся. — Он положил ладонь мне под пупок, и теперь пора было кончать с недеянием, и я сомкнула руки у него за спиной. — Даже об очень многом мне завтра придется подумать, — прошептал он и раздвинул мне ноги коленом, — но только не сейчас, Луиза, — прошептал Фредерик, но этого я уже не услышала.

В три часа ночи я проснулась. Фредерик лежал рядом со мной, на животе, скрестив руки под головой, повернувшись лицом ко мне, и спал. Я некоторое время смотрела на него и гладила указательным пальцем его шероховатый локоть.

— Запомни это как следует, — тихо сказала я. Сказала себе самой и ступору, который остался на подоконнике.

Я выпрямилась, села на край кровати. Думала, что за ночь дождь проник в квартиру, но лужа посреди комнаты оказалась всего лишь монашеской одеждой Фредерика.

Мое одеяло лежало на полу. Сползло туда уже давно, я вытянула его, как старый рыбак вытягивает сеть. Это потребовало времени. Мои руки состояли на девяносто процентов из воды, я была без сил от любви.

И пока я доставала с пола одеяло, тяжелый оптик спал на животе в своей кровати, ни разу не пошевелившись за всю ночь. Между тем на диване Эльсбет спали сидя Эльсбет и Пальм. Эльсбет заснула первой и потом снова проснулась.

— Извини, Пальм, но они меня так утомили, — сказала она, — все твои отрывки из Библии и их толкование.

И Пальм улыбнулся ей и ответил:

— Но в этом нет ничего худого, дорогая Эльсбет.

И Эльсбет снова заснула, а Пальм продолжал комментировать Библию, пока его и самого не сморил сон.

В это время не спала Марлиз. Она стояла у окна и ела горошек из баночки, она стояла у окна вплотную и целиком, такое было возможно только ночью, тогда уж точно никто не зайдет и не будет ей досаждать. Она без всякого удовольствия всовывала в себя горошек, потому что ее тело робко напомнило ей, что сегодня она опять целый день ничего не ела, маринад из-под горошка стекал у нее по подбородку, и она вытерла рот.

В это время мой отец, стоя перед телефоном-автоматом в Москве, посмотрел на свои наручные часы — на те, что показывали центрально-европейское время, — и снова повесил трубку. В это время моя мать лежала рядом с Альберто в квартире над кафе-мороженым, и на нее напала икота. Несколько часов назад Альберто спросил ее, не съехаться ли им, и моя мать после этого так долго и громко смеялась, как давно уже ей не случалось смеяться, как будто предложение съехаться было самой остроумной шуткой на свете. Альберто справедливо обиделся.

— Ладно, — сказал он, — уймись уже.

Но моя мать никак не могла успокоиться.

— Извини, это никак не связано с тобой, — сказала она. Слезы потекли у нее по щекам. — Это просто так безумно смешно, я сама не знаю почему.

Она попыталась заснуть, но икота не давала ей, и всякий раз, когда мать вспоминала слово «съехаться», она снова прыскала, пока Альберто не сказал:

— С меня довольно, пойду на диван.

И в это самое время Сельма лежала на своей кровати под своим стеганым одеялом в цветочек и чуть было не увидела во сне окапи, но, к счастью, до этого дело не дошло. В самый последний момент рядом с ней на ульхеке оказалась лишь размытая в сумеречном свете корова.

Животное чувствует такие вещи

Я проспала до светлого дня и проснулась оттого, что кто-то звонил в дверь. Фредерик исчез, только его кимоно и чемодан еще были здесь. Я заспанно побрела к двери и сняла трубку домофона.

— Спустись, пожалуйста, вниз, — попросил Фредерик. — Поможешь мне нести.

Поскольку у меня не было халата, я напялила на себя кимоно Фредерика и сбежала вниз по ступеням.

Фредерик стоял перед дверью подъезда, окруженный шестью коробками.

— Ты похожа на пригорелого пряничного человечка, — сказал он.

— А у тебя почему-то совсем нормальный вид, — сказала я, поскольку Фредерик был одет как все нормальные люди в джинсы и пуловер. Я указала на коробки: — А это что такое?

— С этим кривым стеллажом просто дело дальше не пойдет, — сказал он. — Я купил тебе новый.

Мы занесли коробки в подъезд и понесли наверх, Фредерик шел позади меня.

— А как же ты дотаранил их до дома? — спросила я.

Фредерик остановился.

— Кто несет все дары жизни только домой, тому дается просветление, — сказал он.

Я обернулась и посмотрела на него.

— Это была шутка, — сказал Фредерик. — Мебельное