Что видно отсюда - Марьяна Леки

видно, поле и дорога давно стали неотличимы, и вся красота ландшафта, мимо которой я бы сегодня в виде исключения не прошла без внимания и которую с удовольствием показала бы Фредерику, как будто она была моим изобретением, вся растворилась в воде. Я крепко держала край зонта, который мог, того и гляди, проломиться под массой воды.

Фредерик сложил изможденный зонтик и взял меня за руку, как будто произошел сдвиг времени, как будто со вчерашней ночи, когда он впервые взял меня за руку, прошли годы и как будто само собой разумелось, что мы держимся за руки.

Мы побежали назад, как я бегала только в детстве, только с Мартином, когда мы думали, что за нами гонится адский Цербер или сама Смерть, которой не бывает. Аляска бежала рядом с нами, ей это было тяжело, потому что из-за дождя ее шерсть набрякла водой.

Оптик отвез меня и Фредерика назад в райцентр. Пальм и впрямь за все время не проронил ни слова, лишь под конец, когда все стояли на крыльце, чтобы помахать нам, Пальм выступил вперед, взял руку Фредерика и сказал:

— Желаю вам благословения Господня.

— И я желаю вам того же, — ответил Фредерик и так низко склонился перед Пальмом, что тот даже вытянул руку, чтобы подхватить Фредерика, если тот потеряет равновесие, но это не понадобилось.

Когда мы были уже на выезде из деревни, у дома Марлиз, нам навстречу шла моя мать. Она держала над головой длинный, завернутый в целлофан букет цветов. Оптик затормозил и опустил стекло. Дождь лил по-прежнему, моя мать просунула свою промокшую голову в машину.

— Проклятье, опять я опоздала, — сказала она. — Мне очень жаль.

Она потянулась через оптика и пожала руку Фредерику:

— Я Астрид, мама. Кроме того, я с недавних пор бывшая жена отца Луизы.

— Добрый вечер, — сказал Фредерик.

Моя мать убрала голову из машины.

— Это для вас, — сказала она и сунула в окно букет, это были гладиолусы с очень длинными стеблями.

— О, спасибо, — сказал Фредерик, — они очень красивые, — и обстоятельно разместил букет у себя между колен, но цветы все равно доставали до крыши салона.

Моя мать похлопала по заднему стеклу и улыбнулась мне. Она выглядела веселой и очень молодой. Я кивнула ей и различила у нее за спиной движение в темном окне гостиной Марлиз. Мать пошла дальше, держа над головой сумку, хотя это нисколько не помогало. А я открыла дверцу и пошла к дому Марлиз.

— Марлиз, это я, — крикнула я. — Может, выйдешь на минутку поздороваться?

Ничто не шевельнулось.

— Тебе совсем не надо быть дружелюбной. Это была дурацкая идея.

Марлиз приоткрыла окно:

— Оставь меня в покое со своим дурацким гостем, — крикнула она.

— Ладно, — сказала я, — бывай здорова, — и снова села в машину.

Фредерик повернулся ко мне:

— Придет кто-нибудь еще?

— Нет, — сказала я, — теперь больше никто не придет.

Тяжелое сердце синего кита

Автомобиль оптика — оранжевого цвета «пассат-комби» 1970-х годов, и его тоже можно было уже сдавать на опыты по бессмертию. Оптик на этой машине возил еще меня и Мартина в школу зимой, когда местный поезд не ходил из-за того, что пути завалило снегом, и потом еще полгода после смерти Мартина он возил меня каждый день, потому что я не могла садиться в поезд.

— И почему эта дверь не открылась на моей стороне? — спросила я оптика с заднего сиденья через два месяца после смерти Мартина.

Оптик остановился у боковой линии. Он включил аварийную мигалку и некоторое время смотрел на меня в зеркало заднего вида. Я сидела на двух подушках, чтобы ремень безопасности правильно лежал на моем плече. После смерти Мартина оптик всегда пристегивал меня на заднем сиденье.

Он повернулся ко мне:

— Ты помнишь, как я тебе объяснял ход часов и сдвиг по времени?

Я кивнула.

— И я объяснял тебе, когда писать строчными буквами, а когда прописными, и еще четыре арифметические действия. И все о лиственных и хвойных деревьях. И о животных — сухопутных и водных.

Я снова кивнула и вспомнила о том, что оптик мог найти связь между самыми разными предметами, а уж тем более объяснить четыре арифметические действия и дверь вагона в местном поезде.

— А когда ты станешь старше, — сказал оптик, — я объясню тебе еще больше. Я могу объяснить тебе строение и способ функционирования глаза, и как водить машину, и как вбивать гвоздь. Я могу объяснить тебе международное положение и показать все созвездия на небе. И я могу тебе объяснить то, чего и сам не понимаю. Если ты хочешь что-то знать, о чем я не имею понятия, то я все об этом прочитаю и смогу тебе объяснить. Я за все готов быть перед тобой в ответе, — оптик потянулся ко мне через плечо и погладил меня по щеке, — в том числе ответить и на этот вопрос.

Он вышел из машины, обошел свой «пассат» и сел рядом со мной на заднее сиденье.

— Здесь я еще никогда не сидел, — сказал он и огляделся. — А здесь ничего, довольно уютно, Луиза.

Он посмотрел на свои ладони, как будто там лежал мой вопрос; как будто он хотел рассмотреть его там со всех сторон.

— На твой вопрос нет ответа, — сказал оптик, — нигде в мире и нигде за пределами мира.

— И в Куала-Лумпуре нет? — спросила я. Там в это время как раз был мой отец.

— Даже там нет, — сказал оптик. — Если ищешь ответ на этот вопрос, это все равно, как если бы Василий Алексеев попытался взять вес в сто тысяч кило.

— Это не сможет ни один человек, — сказала я.

— Вот именно, — сказал оптик. — Это анатомически невозможно. И ответ на твой вопрос анатомически невозможен.

Он положил ладонь на мою руку, и моя рука исчезла под ладонью оптика.

— В твоей жизни будут моменты, когда ты будешь спрашивать себя, правильно ли ты поступила, — сказал он. — Это совершенно нормально. Это тоже очень тяжелый вопрос. На сто восемьдесят кило потянет, я бы сказал. Но это вопрос, на который есть ответ. Он приходит в жизни чаще всего поздно. Не знаю, будем ли еще живы я и Сельма. Поэтому я скажу тебе это сейчас: раз уж этот вопрос возник и тебе ничего не пришло в голову сразу, то вспомни о том, что ты сделала очень счастливыми твою бабушку и меня, такими счастливыми, что этого хватит на всю жизнь — и прошлую, и