Одиночка - Эндрю Гросс

руку. — Не надо стыдиться. — Ее улыбка подбодрила его. — Доверься мне, Лео… — она положила его руки себе на бедра и начала медленно двигаться. — Сегодня ты уйдешь отсюда самым счастливым человеком. Это не сравнить с яблоком…

Глава 34

Он находился в лагере.

Блюма распределили в бригаду, которая строила дополнительные бараки в основном лагере. Он увидел заключенных. Худые, с запавшими глазами, в мешковатых полосатых робах, кожа у многих покрыта язвами. Они сновали, словно мыши, стараясь оказаться на шаг впереди своих охранников, которые орали и подгоняли их дубинками. Многие выглядели настолько больными и избитыми, что вряд ли у них были шансы дожить до вечера. Никто не смотрел в сторону наемных работников. На помосте посреди главного двора на всеобщее обозрение был выставлен повешенный — с вывернутой шеей он болтался на виселице. Очевидно, что это было сделано в назидание всем остальным. Забивая гвозди и шкуря кровельные балки, Блюм ни на минуту не переставал ощущать приторный запах, доносившийся от соседнего лагеря. Тонкое серое облако, которое собралось, когда они прибыли на место, так и висело в небе. Их убивают в газовых камерах сотнями. Тысячами, — говорил ему Стросс. И вдруг, посреди запредельной жестокости и беспросветных мучений, которым подвергались эти несчастные, Блюм услышал, как где-то играет оркестр.

Каждый просто выполнял приказ и не высовывался.

В полдень бригаду покормили жидкой безвкусной похлебкой: это была вода, в которой плавали картошка и капуста: к ней выдали по куску черствого хлеба. Несколько проходивших мимо заключенных бросали жадные взгляды на это пойло, видимо им оно казалось пиром. Блюм с удовольствием отдал бы свою баланду кому-нибудь из несчастных, но им строго-настрого запрещалось входить в контакт с лагерными. Блюму меньше всего было нужно, чтобы его выгнали. Он прибыл сюда на задание, напоминал он себе, и как бы ему ни было больно все это видеть, он должен стараться делать свою работу как можно лучше и оставаться в тени. Натан натянул кепку пониже на глаза. Охранники не обращали на них никакого внимания. Блюм дожидался удобного момента — в конце дня, когда бригады будут сходиться в одном месте. Это стоило ему драгоценного времени, но уйди он раньше — его отсутствие будет замечено. Немцы непрестанно считали их и пересчитывали, строили всех в шеренги. Когда все вольнонаемные соберутся вместе, если нестыковка и обнаружится, они никогда не узнают, по чьей вине она произошла. Как только он переоденется, найти его в таком огромном лагере будет невозможно.

Забивая стыки, Блюм вглядывался в лицо каждого проходившего мимо обладателя полосатой робы. Он заранее отрепетировал, что будет говорить Мендлю, когда увидит его. Натан предвидел шок и недоверие, которые, без сомнения, испытает тот, услышав: Я пришел за вами, профессор. Но никто из окружающих не подходил под описание. Не говоря уже о возрасте: Блюм понимал, что любой человек пятидесяти семи лет будет выглядеть здесь глубоким стариком. Мы даже не знаем, жив ли он еще, — признался ему Стросс. Вот это будет полный абсурд, подумал Блюм, помогая укладывать и прибивать балки под плоскую крышу, — пройти весь этот путь, рисковать жизнью и, возможно, навсегда остаться в лагере, и все ради покойника. Мертвеца. Человека, который уже никому не сможет помочь. Глядя на обритых, худых как смерть копошащихся существ, больше похожих на тени, чем на людей, Блюм начал подозревать, что такой исход был весьма вероятным.

Солнце клонилось к западу. Он прикинул, что скоро пять и работать им оставалось совсем недолго. Пора выбрать правильный момент для следующего шага.

Через несколько минут весь лагерь пришел в движение. Количество заключенных увеличилось в разы: теперь их были тысячи. Возвращаясь на территорию лагеря через главные ворота, они тащились, еле передвигая ноги, согбенные и изможденные. С интервалом в десять метров шли охранники. Некоторые из них тоже были одеты в полосатые костюмы, но держали в руках дубинки, у некоторых на груди были нашиты зеленые или синие треугольники. Они подгоняли толпу криками и ругательствами — так направляют скот в стойло. Всех возвращавшихся узников выстраивали в шеренги на главном дворе. В тележках везли умерших — скрюченные тела, торчавшие в стороны конечности, разинутые в немом крике рты. Те, кто не дожил до вечера.

Двор заполнялся. Капо и охранники начинали пересчитывать обитателей каждого барака. Отовсюду слышалось монотонное: eins, zwei, drei. Пересчитывали даже мертвых на тележках — заключенные кидали покойников, как бревна. «Десять, одиннадцать, двенадцать…»

Натану стало не по себе.

Подрядчик велел бригаде Блюма сворачиваться к пяти. Еще десять минут.

— Собирайте инструменты и стройтесь, — предупредил он их. После проверки их погрузят обратно на грузовик.

Вот оно. Пора действовать. Блюму пришлось собрать все свое мужество, чтобы совершить самоубийственный поступок. Но он понимал: сейчас или никогда. Это был либо самый героический, либо самый идиотский поступок в его жизни. Но точно самый опасный.

— Proszę — он поднял руку, привлекая внимание подрядчика. Прошу вас.

— В чем дело? — спросил тот, приближаясь к Блюму.

— Надо в туалет, — показал Блюм. Около одного из бараков было отхожее место, которым рабочие могли пользоваться.

— Ну давай, только быстро, — разрешил подрядчик, показывая на часы.

— Я быстро. Спасибо.

Подрядчик вернулся к дальней части недостроенного барака, и Блюм отложил молоток. Некоторое время назад он снял свой пиджак и, скатав его, зашвырнул на дно одного из контейнеров для строительных материалов.

Блюм направился в сторону отхожего места. Охранников поблизости не наблюдалось. Все были заняты построением и пересчетом возвращавшихся в лагерь заключенных. Натан вошел в сортир. При мысли о том, что собирается сделать, он помедлил. Переступи он эту черту, и обратного хода не будет. Задыхаясь от вони, Блюм напомнил себе, зачем он здесь. Почему он оказался в лагере ради человека, которого даже не знал, и ради страны, которую, скорее всего, больше не увидит. Это алия, сказал он себе. Твой обет.

Твоя расплата.

Расплата за то, что он выжил.

Ты не можешь уйти сейчас, Натан.

Блюм содрал с себя куртку, вывернул рукава серо-синей полосатой мешковиной наружу. Он надел робу обратно через голову и наглухо застегнул, скрыв то, что оказалось под ней. Затем скинул деревянные башмаки, в которых был весь день и которые напоминали те, что были на заключенных, и вывернул наизнанку штаны.

Теперь Блюм был одет, как они. Он достал из внутреннего кармана шапочку, каких видел сегодня тысячи, и надел ее на голову.

Оставалось меньше шестидесяти часов на то, чтобы выполнить задание.

Это были последние секунды его свободы. Блюм открыл