Время Волка - Юлия Александровна Волкодав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Она ведь сможет снова танцевать, правда? — вдруг спросил он, и я подавился картошкой.
— Танцевать?
— Ну да. Она же танцовщица.
— Конечно, сможет. Лёнь, ты чего? Одно и другое как связаны?
И он разом успокоился, решил, что тогда всё точно будет хорошо. Я потом уже понял, что для Лёньки профессиональное и личное благополучие связаны неразрывно. В его жизни самое главное — голос, возможность извлекать красивые звуки, правильно смыкать связки, а значит, выходить на сцену. И всех остальных людей он упорно пытался мерить той же меркой, искренне считая, что самое важное для Оксаны — танцы.
К Оксанке его пустили через два дня, и он ещё неделю исправно таскал ей кефирчик и яблоки, а потом на такси (невиданная роскошь для нас тогда!) забирал её домой. Оксанка держалась молодцом, хотя пила огромное количество лекарств и качалась от дуновения ветра. Но в академотпуск не пошла, через месяц вернулась к занятиям, успешно сдала зимнюю сессию и стала готовиться к выпускному спектаклю. Лёнька тоже с головой погрузился в творческие заботы. В ГИТИС к концу года всегда приезжали директора различных провинциальных театров в поисках подающих надежды выпускников, Лёньку звали в Ташкентский оперный да ещё и сразу солистом, но Узбекистан его мало привлекал, надо было пробоваться на столичной сцене, чтобы не заслали по распределению куда-нибудь подальше. К тому же он сам не мог решить, что его больше привлекает, оперетта или эстрада. Про оперу он уже не думал, понял, что с его голосовым аппаратом он там не выживет. Его голос прекрасно звучал час-полтора, но стоило дать большую нагрузку — и Лёнька начинал сипеть, а потом и вовсе заболевал на несколько дней. Оставались оперетта с необходимостью танцевать и играть отцов семейств и злодеев, либо эстрада, к которой в институте относились с пренебрежением, как к совсем уж низкому жанру. И Лёнька мучился сомнениями, то бегал на прослушивание в Театр оперетты, то начинал готовиться к конкурсу артистов эстрады, а параллельно нужно было ещё учить роль в дипломном спектакле и сдавать какие-то там хвосты по истории партии. Словом, парень горел, забыв про семейные проблемы.
* * *
Мишка нагрянула, как всегда, без звонка и аккурат к ужину. Я отмокал в ванной после смены (увы, мы все стареем, и многочасовое стояние в операционной даром уже не проходит, к вечеру ноги отекают, а спина немеет так, что только ванна и спасает), когда услышал за дверью её радостный вопль: «Дядя Лёня!!!» Когда я вышел в столовую, они уже сидели за столом и оживлённо обсуждали недавнюю Мишкину фотовыставку. Дочь совала Лёньке под нос планшет с фотографиями, призывая оценить «вот этот кадр с продавщицей шариков» и «вот эту мадам в шапке-ушанке». Мишка работала над серией «Москва принимает гостей», фотографировала иностранцев, гуляющих по Красной площади в сувенирных шапках, скупающих матрёшек и рассматривающих памятник Жукову.
— Видишь, как тут свет падает? А вот здесь вообще здоровски получилось, сейчас увеличу! Я хочу его сделать чёрно-белым.
Она увлечённо листала фотографии, что-то там увеличивала, показывала Лёньке, не беря во внимание, что без очков ни черта он не видит и как там куда падает свет точно не может оценить. А Лёнька кивал, хвалил, одобрительно хмыкал, только что по голове Мишку не гладил. Странные у этих двоих отношения.
Когда родилась Мишель, мне было уже за сорок, Лёньке, соответственно, тоже. Он к тому времени развёлся с Оксанкой, в его жизни появилась Натали. Он строил карьеру и крутил романы, а мы с Полиной упорно, одну за другой, предпринимали попытки завести ребёнка. Я никогда не думал, что появление Мишельки на его жизни хоть как-то отразится, а Лёня вдруг начал возить с зарубежных гастролей для неё наряды и игрушки, и бесполезно было объяснять, что не стоит наряжать годовалого малыша в бальные платья, что лучше подождать пару лет. И Барби нам тоже потребуются чуть попозже. Он исправно таскал одежду, кукол со всеми атрибутами — от расчёсок до домиков с полной обстановкой, школьные принадлежности с диснеевскими героями, которых российские дети ещё и в глаза не видели, даже косметику. Первые французские духи у Мишель появились благодаря Лёне, первое платье от Шанель привёз тоже он. Он мог забыть про цветы для Натали к Восьмому марта, но Мишка обязательно получала свою порцию подарков после каждой его поездки.
Мишка же относилась к «дяде Лёне» примерно так же, как к нам с Полиной — мы все были для неё «динозаврами», слишком взрослыми для родителей, почти дедушками с бабушками, которые балуют, но уже не понимают. Вокруг неё всегда вились подруги, пока она училась в школе, я никогда не мог запомнить ни в лицо, ни по именам всех девочек, которые носились по нашему дому. А когда она поступила в институт и стали появляться кандидаты на ее руку и сердце, мы с Полей вдруг оказались не у дел — Мишка решила, что никаких полезных советов от нас в сердечных вопросах ждать не приходится, и просто перестала посвящать нас, куда идёт, с кем встречается, о ком ревёт по ночам в подушку. Она переживала один роман за другим, то летала на крыльях, то ходила с опухшими глазами и ни с кем не разговаривала, однажды даже пыталась бросить учёбу из-за какого-то мотоциклиста-рокера, о чём я узнал только потому, что у её декана тоже были проблемы с сердцем и решал их как раз я. Словом, я с ужасом ждал, когда она приведёт очередного обормота в татуировках и с проколотыми ушами и объявит, что выходит за него замуж, и не мог ничего сделать. Любые попытки поговорить по душам дочь обрывала категоричным: «Папа, не лезь, ты ничего не понимаешь». И вдруг нарисовался Лёня.
Он, кажется, снова отдыхал у нас от семейной жизни и стал невольным свидетелем сердечной драмы Мишки. Ночью вышел на улицу покурить и застал трогательное объяснение в любви молодых. Постоял, послушал, скурил полпачки, дождался, пока Мишка вернётся домой, и увёл её на кухню. Они разговаривали до самого утра, и Лёне удалось популярно объяснить, чем отличаются мальчики, с которыми можно крутить романы, от мальчиков, за которых стоит выходить замуж, как отличить
