Время Волка - Юлия Александровна Волкодав

Лёня и Оксана, пили домашнее вино и ели хачапури-«лодочки», приготовленные Серафимой Ивановной. Лёня учил Оксану правильно обращаться с «лодочкой»: «Отщипываешь кусочек теста сбоку, размешиваешь им желток и масло — и в рот. Когда все края общиплешь, вот тогда можно взять донышко в руки и съесть. Там самое вкусное — адыгейский сыр».

Он рассказывал бабушке про институт, про сыгранного Дулиттла в отчётном спектакле, то и дело выскакивая из-за стола, чтобы показать чечётку или спеть что-нибудь из выученного. Бабушка только качала головой и не переставала удивляться, как меняется её Лёнька, в какого красивого и, что поразительно, уверенного в себе парня превращается. От него шли волны внутренней энергии, согревающие всех, кто оказывался рядом, он словно светился изнутри. А так бывает, она хорошо это знала, только с людьми, нашедшими себя, занимающимися своим делом.

* * *

Неизбежное произошло, когда Лёнька учился на четвертом курсе. Этот год давался ему особенно тяжело. Во-первых, из Венгрии вернулся отец с семьёй. И буквально на следующий день Лёня пришёл в деканат с просьбой дать ему общежитие. Лёне хватило одного вечера с бурным выяснением отношений, в ходе которого рефреном звучало сакраментальное: «Ты не настоящий Волк». В отличие от бабушки, отец далеко не так легко принял тот факт, что Лёня готовится стать артистом «Музкомедии», а не пианистом. Но больше всего он был возмущён тем, что все эти перемены произошли за его спиной и без его согласия.

— Я из тебя музыканта растил, а ты куда пошёл, в клоуны? Вот она какая, твоя благодарность? — с невыразимой скорбью в глазах высказывал ему старший Волк.

Лёне хотелось напомнить, что никого отец не растил и всё его участие в музыкальной судьбе сына заключалось в покупке пианино, но решил не ввязываться в конфликт. Наутро просто собрал свои немногочисленные вещи и прямо с чемоданом пошёл в институт проситься в общежитие. Борька к тому моменту уже прочно обосновался в общаге Второго меда, и, глядя на него, Лёня тоже захотел свободной студенческой жизни. Лёню подселили в комнату к первокурснику театроведческого отделения, вечно корпящему над книжками Костику, и вдвоём они прекрасно уживались. Костику совершенно не мешали Лёнины утренние распевки и вечерние разучивания романсов, зато он умел готовить умопомрачительно вкусные макароны по-флотски с настоящей домашней тушёнкой, которую ему присылали родители из деревни в стеклянных полуторалитровых банках с молочно-желтыми крышечками из застывшего жира. Так что вопрос питания у Лёньки тоже решился сам собой.

Оставалась только одна проблема — им негде стало встречаться с Оксаной. Романтические прогулки по паркам Москвы, конечно, были делом увлекательным, однако с наступлением зимы всё менее комфортным, особенно для постоянно мёрзнущего Лёньки. Он стал чаще задумываться о том, что делать дальше. Выходило, что надо предлагать Оксане руку и сердце, тем более что сердцем его она давно завладела целиком и полностью, но куда он приведёт жену? Знающие друзья советовали вложиться в строительство кооперативной квартиры, мол, в Марьиной роще есть отличные варианты и недорого. Но легко сказать! На помощь родителей рассчитывать не приходилось, а со студенческой стипендии на первый взнос не накопишь. Лёнька и так хватался за любую возможность заработать: снимался в массовке на «Мосфильме», в декабре и январе «работал ёлки», изображая Деда Мороза в детских садах, но вырученные деньги уходили на то, чтобы прилично одеться, сводить Оксану в кафе, купить ей подарок к очередному празднику.

Всё те же друзья советовали ехать летом в гастрольный чёс, мол, вот где настоящие заработки, и на этот раз Лёня готов был пожертвовать летним отдыхом, но тут вылезла вторая проблема, отравлявшая ему существование. Дело в том, что с середины четвёртого курса он вдруг начал терять голос.

Когда Лёня в очередной раз подхватил простуду, он даже не удивился, дело привычное, зимой он из них не вылезал. Горло у него всегда болело ровно один день, и в этот день он не посещал занятие по вокалу, если таковое выпадало в расписании, пил фирменный Борькин коктейль из горячего молока с мёдом и маслом, ещё день пропускал из-за насморка и характерного гундосого произношения, а на третий уже возвращался к занятиям в полном объеме, до следующей простуды. Однако в тот раз, хотя был разгар весны и довольно теплой, всё как-то затянулось, пришлось пить лекарства, опять же под чутким руководством Борьки, и в итоге Лёнька не занимался вокалом почти две недели. А когда пришёл на урок к Дедову, получил выволочку за безделье и двойную нагрузку. Он с энтузиазмом принялся за разучивание партии Гремина, сам соскучился по пению за время вынужденного молчания, однако ничего не получалось — голос звучал слабо и блёкло, был каким-то рыхлым, явно нездоровым. Дед молча понаблюдал за его тщетными попытками одолеть Гремина, покачал головой и отправил домой — долечиваться. Ещё неделя ушла на восстановление прежней формы, но Лёня едва успел попеть пару дней, как снова заболел.

— Боря, это невозможно, — сипел он, меряя шагами общаговскую кухню, на которой они устроились за крохотным, втиснутым между рядами плит столом. — Мне готовиться надо, экзамены скоро, потом гастроли, а я без голоса.

Борька ни черта не понимал в вопросах здоровья связок, зато очень хорошо знал Лёньку.

— По-моему, ты себя просто заездил, — заметил он. — Хватаешься за все подряд: то у тебя ёлки, то капустники, теперь вот гастроли. Плюс Дед твой тебя гоняет как сидорову козу. Тебе просто надо отдохнуть и помолчать, и голос восстановится.

— Да ладно тебе, все так крутятся, — кипятился Лёнька. — У всех ёлки, капустники и учёба, некоторые даже работают. Тополя вон в театр пригласили стажёром, он уже в «Доне Базилио» поёт, мы с Оксанкой ходили смотреть!

Тополев, его однокурсник, изрядно Лёньку раздражал, хотя он и сам не понимал почему. Возможно, всё дело было в том, что Тополев, тоже баритон, считался второй звездой их курса, его также хвалили педагоги, его вместе с Лёнькой показывали всем гостям института, и между ними неизбежно возникал дух соперничества. Так как Лёню в театр пока никто не звал, на Тополя он был изрядно зол.

— Я не спорю, говорю же, я не специалист, — покладисто согласился Борька. — Однако мне кажется, ты зря сравниваешь. У вас с ним может быть совершенно разный голосовой аппарат.

— Он тоже баритон! И у него те же две октавы!

— Не в октавах дело! У тебя просто другой организм: быстрее устают связки, пересыхает слизистая, отсюда твои ларингиты, которые ты ошибочно принимаешь за простуды. Лёнь, сходи к