Год тумана - Мишель Ричмонд

— Как выглядит этот мужчина?

— Симпатичный, небритый, светловолосый, с сильными руками. Подмигивает Эмме и говорит «привет». Она смотрит на меня, я незаметно стискиваю ей руку, и девочка делает то же самое. Наша кроха очень сильная — все ладошки в мозолях от велосипедного руля. Эмма говорит: «Привет». Мужчина замечает, что погода прекрасная. Один зрачок у него больше другого.

— Который?

— Левый.

— Опишите «фольксваген».

— Бледно-желтый. Проржавевший снизу.

— Вы сказали, на окнах висят занавески. Какого цвета?

— Синие, с маленькими красными бомбошками по краям. Одно стекло треснуто и заклеено скотчем.

— Очень хорошо. Еще что-нибудь?

— Под окном, из которого выглядывает женщина, на бампере налеплена наклейка. Большие белые буквы на синем фоне, но мне видно только одну из них. Это буква «Т». И маленькая фигурка серфингиста над ней.

— Хорошо. Теперь обойдите «фольксваген» сзади. Видите номер?

Вижу место, где должен быть номер, вижу черную прямоугольную табличку, но больше ничего.

— Какого цвета табличка?

Ладони потеют, ноги перестают чувствовать. Понимаю, что номер машины — это очень важно, но ничего не могу разглядеть. К моей руке прикасается теплая ладонь.

— Все в порядке, — говорит доктор Шеннон. — Посмотрите на мужчину. Опишите его.

— Коротко стриженные ногти, на руке браслет — тонкая серебряная цепочка с какими-то побрякушками, на груди татуировка в виде волны, возле соска овальное родимое пятно.

— Есть другие татуировки?

— Нет.

— Шрамы?

— Кажется, нет.

— Хорошо, Эбби, теперь сосредоточьтесь на доске.

— Длинная, красная, прислонена к двери машины.

— На ней что-нибудь изображено?

— Да, в самом центре. Какое-то насекомое.

— Какое?

— Нет, не насекомое, а лягушка. Золотая лягушка.

— Что-нибудь написано?

— Я вижу какую-то гравировку. Наверное, название фирмы.

— Что это за слово?

— Не могу разглядеть.

— Все равно вы молодец, — говорит доктор Шеннон. — Давайте поговорим о женщине. Как она выглядит?

— Блондинка. Старше, чем мужчина, очень худая и смуглая. И немного странная, как будто слегка не в себе.

— Почему она кажется странной?

— Не знаю, это просто мое ощущение.

— Можете сказать что-нибудь еще, Эбби?

Напряженно думаю, но больше ничего в голову не приходит.

— На парковке стоит другой транспорт?

— Да. Почтовый фургон и мотоцикл.

— Какой мотоцикл?

— Красный. Возможно, «хонда».

— На нем кто-нибудь сидит?

— Нет.

Доктор Шеннон еще несколько минут задает вопросы, на которые ответы найти не получается. Я пытаюсь подобраться поближе к серфингисту, но каждый раз, когда делаю шаг вперед, он словно отдаляется и становится менее отчетливым.

Снова прикосновение руки.

— Пора подниматься на поверхность, Эбби. Мы в моем кабинете. А теперь, пожалуйста, медленно откройте глаза.

Доктор Шеннон придвигается ближе. От нее слабо пахнет сигаретами. Мне кажется или в воздухе действительно тонкая струйка дыма? Она выпускает мою руку и начинает что-то записывать в блокноте.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо. Это и был гипноз?

— Да.

— А я ничего не чувствовала.

— Так и должно быть.

— Мы что-нибудь узнали?

— Это вы должны сказать. Вспомните все то, что видели. Там есть что-нибудь новое?

Впервые замечаю рисунок на лиловом шарфе доктора Шеннон. Белые обезьянки. Одни улыбаются, другие хмурятся, третьи сидят, сложив передние лапы на коленях, как послушные школьники.

Просеивая воспоминания, ощущаю глубокое разочарование. Я уже неоднократно все это видела — одни и те же надоевшие, бессмысленные детали.

— Лягушка, — говорю. — Это новое. Прежде изображения лягушки на доске не было. И наклейки на бампере.

— Хорошо, — отзывается доктор Шеннон. «Фермерша», кажется, довольна, но вовсе не удивлена. Встает и кивает, давая понять, что сеанс окончен.

— Спасибо, — говорю.

— Взаимно. Передавайте привет зятю.

Встречаюсь с Джейком за ленчем в «Ла Кумбре». Мы сидим за столиком у крошечного квадратного окошка. Джейк режет буррито. Его тарелка доверху полна бобами и сальсой, моя же порция практически не тронута.

— Ешь.

Ковыряю буррито вилкой и прихлебываю сладкий апельсиновый сок из бутылки. Из динамиков доносится ритмичная мексиканская музыка. «Отель “Калифорния”», только по-испански. На стене над головой Джейка висит картина с изображением танцующей женщины в пышной красной юбке и на высоких каблуках.

— Я была у психолога.

— Правильно, Эбби. — Джейк, судя по всему, доволен мной. — Это помогло?

— Если честно, это не просто психолог. Доктор Шеннон…

— Что?

— Ну, она специалист по гипнозу.

Джейк кладет вилку и ставит локти на стол.

— Зачем?

— Хотела вспомнить. И вспомнила, действительно кое-что вспомнила. Например, тот парень в «фольксвагене»… Под гипнозом отчетливо разглядела его доску.

— О чем ты?

— Увидела кое-что новое, чего не могла вспомнить раньше. Значит, какие-то воспоминания скрыты в глубине моей памяти. Если я припомнила эту деталь, то, может быть, припомню и другие.

— Знаешь, на что я надеюсь? — спрашивает Джейк, разбалтывая лед в стакане. — Тешу себя надеждой, что в один прекрасный день мы наконец заговорим о нашем будущем. Это единственное, чего мне хочется, но ты упорно избегаешь этой темы.

Для меня нет будущего без Эммы, как ему сказать? Пока не найду ее, я не смогу жить дальше.

— Наверное, мои открытия кажутся пустяками, — говорю, — но вдруг это настоящий ключ?

Вспоминаю рассказ девушки из спортивного магазина, Тины, о так называемом «затишье» — промежутке между волнами, который серфингисты используют для того, чтобы выбраться на мелководье и приготовиться. «Если бы не затишье, было бы невозможно поймать волну. Но иногда оно продолжается слишком долго, и в этом вся фишка. Ты занимаешь место, ждешь, ждешь, а потом начинаешь думать, что затишье никогда не закончится». Ощущаю себя так, словно последние несколько месяцев стояло нескончаемо долгое затишье, а теперь наконец появился шанс двинуться вперед.

Доедаем в молчании. Когда Джейк встает выбросить мусор, замечаю что-то белое на подошве его ботинка. Ярлычок с ценой, еще совсем чистый. Я понимаю, гнев не самое правильное чувство, и с трудом подавляю желание закричать. Джейк сделал следующий шаг: куда-то поехал, купил себе новые ботинки и готов начать жизнь сначала. Мне страшно.

Глава 55

Если верить Исааку Ньютону, время течет по собственным законам и его спокойное движение абсолютно независимо от человеческого сознания и материальных объектов. Оно подобно широкой реке без начала и без конца, пролагающей свой путь сквозь вечность. За века до рождения Ньютона Аристотель «уличил» время в цикличности, а длительность цикла увязал с движением светил. Когда небесные тела займут места, на которых находились в момент сотворения мира, время начнется сначала.

В четвертом веке святой Августин дал такие понятия, как «до Рождества Христова» и «после Рождества Христова», представив время в виде линейной шкалы, основанной на христианстве. Он также говорил о субъективности времени и сформулировал тезис о независимости хода времени от движения планет. Но только Эйнштейн совершил революционный переворот в представлениях о времени, заявив, что каждая инерциальная система в мире имеет свои временные параметры; следовательно, никакого абсолютного времени не существует.

Думаю о миссис Монк, моей школьной учительнице, которая стояла на стуле и вешала на стену класса игрушечные часы. Все стрелки на них были разного цвета — красная часовая, синяя минутная, желтая секундная. Во всем этом не было даже намека на истинную сущность времени и на число, названное недавно соседкой-библиотекарем: 9 192 631 770.

Это относительно недавнее открытие в длинной и противоречивой истории изучения времени. Число колебаний атомов цезия, происходящих за единицу времени, известную нам под названием «секунда». Одна-единственная крошечная секунда. Только в 1967 году собственная частота атомов цезия была официально признана новой, универсальной единицей времени. Сегодня по всему миру установлены несколько атомных часов, самые внушительные из которых, НИСТ-Ф1, находятся в Национальном институте стандартов и технологий в Колорадо. НИСТ-Ф1 настолько точны, что за двадцать миллионов лет не отстанут и не убегут вперед ни на секунду. Вообразите себе двадцать миллионов лет, в пересчете на секунды, следующих одна за другой с идеально равными промежутками.

По этим меркам секунда сама по себе — ничто. Секунда — пустяк, мелочь, нечто смехотворное и преходящее.