Серебряные слезы - Татьяна Тронина

– Конечно, сказала! – горячо воскликнула я. – Он очень расстроился и попросил меня хотя бы примерить...

– Почему он расстроился? Он что, до сих пор тебя любит?

Я вздохнула. Я очень не хотела ссориться с Сашей. Мама в таких случаях непременно обижалась – она не терпела оправдываться, даже если была не права. Я же была готова на все, лишь бы не ссориться с Сашей!

– Наверное. Я не знаю... Мне все равно.

– Он хотел вернуть тебя? – холодно спросил Саша.

– Да. Но я отказалась, конечно.

– Почему?

– Саша, Саша, ну что ты такое говоришь... Я же тебя люблю. Я только тебя люблю! – в отчаянии воскликнула я. Скинув одеяло, я бросилась к нему, прижалась всем телом. Он стоял неподвижный, напряженный и никак не отзывался. Мне вдруг стало так страшно, так тоскливо – уж лучше умереть, чем жить с такой тоской...

– Почему? – опять холодно спросил он.

– Что – почему? Почему я отказалась или почему я тебя люблю? – растерянно спросила я.

Он молчал. И вдруг какое-то оцепенение напало на меня.

Я отошла к окну и выглянула на улицу. По черной дороге катились сплошным потоком машины, горела реклама на соседнем магазине, по тротуарам торопливо шли прохожие – все в предпраздничной лихорадке. «Как глупо... – подумала я. – Неужели ничего не будет? Денис прав – я совсем не знаю этого человека. А как мы познакомились? Боже мой, слишком стремительно все произошло... Так всегда – если быстро началось, то быстро и закончится».

И в этот момент Саша подошел ко мне сзади и обнял.

– Верни браслет... – тихо сказал он. – И не обнадеживай больше своих поклонников...

– Саша! Я не... Я никого не того... Господи, какая ерунда! Ты не должен меня ревновать, я тебе чем угодно готова поклясться...

– Я верю, – просто сказал он. – Нет, правда... Ничего удивительного, что этот человек... Денис, ты сказала, да? Ничего удивительного, что он захотел вернуть тебя. Ты такая красивая, ты такая хорошая...

Он повернул меня к себе – еще немного печальный, но он уже улыбался.

– И ты красивый! – с восхищением произнесла я. – Говорят, для мужчины красота неважна, но это не так...

– Ты же говорила, что у меня уши торчат?

– И ты поверил? Ни у кого не видела таких правильных ушей! – возмутилась я. – Я тогда говорила так нарочно, чтобы тебя немного помучить!

– Жестокая! – укорил Саша, и мы расхохотались.

– Послушай, а мы ведь в первый раз поссорились, – с удивлением произнесла я.

– Ага. И помирились!

– Мириться приятно, – с удовольствием констатировала я. – И вообще... с тобой всегда так хорошо!

– Ты горячая, а ведь только что жаловалась на холод. О, сколь непостоянны женщины!

Мария Ивановна совсем по-матерински обрадовалась появлению Андрея.

– Мой милый мальчик! – обняла она его и даже слегка всплакнула. – Господи, совсем взрослый!

Тень прошлого на миг опустилась на светлую гостиную Померанцевых – каждый раз, когда Андрей видел в глазах смотревших на него людей слезы, он понимал, что они вспоминают трагическую судьбу его родителей. «Хватит уже жалости! – с досадой подумал он. – Как будто я убогий какой...»

Все присутствующие с интересом слушали Карасева, который, как обычно дымя гаванской сигарой, рассуждал о современном искусстве:

– ...Старые, классические идеалы уже давным-давно умерли... Не так ли, Кирилл Романович?

– В общем так, но я бы уточнил – еще не умерли, но определенно агонизируют.

– Поправку принимаю. Итак, сейчас нужны новые формы, которые на первый взгляд кажутся странными и непривычными.

– Да, ты прав, голубчик, – вздохнул Кирилл Романович. – «Чайку» чеховскую публика сначала не поняла... А что у нас в театре? Поставили спектакль по пьесе господина Мережковского «Христос и Антихрист» и чувствуем – никуда не годится! Нужны новые формы, чтобы отразить нечто, витающее сейчас в умах людей.

– Задачей искусства в нынешний исторический момент является то, что необходимо отразить жизнь без эстетических и нравственных оценок... – продолжил важно Карасев.

– К черту материализм! – вдруг закричал рябой человечек в черной накидке, напоминающий летучую мышь, – это был критик Фифинский. – Я не верю в объективность человеческого разума и потому единственным критерием познания признаю внутренний душевный опыт, неуловимые ощущения и мистические прозрения... Вот, послушайте, что сказал по этому поводу Бальмонт: «Я – внезапный излом, я – играющий гром, я – прозрачный ручей, я – для всех и ничей...»

– Каждый любит только себя, – с царственной улыбкой произнес Карасев. – Господа, позвольте вам признаться – я себя люблю.

– Значит, Иван Самсонович, – бесцеремонно вклинилась в разговор старших Дуся, – вы не боитесь признаться, что вы – пуп земли и центр вселенной?

– А что в том такого? – ответил художник, взмахивая сигарой. – Это нормально. Любой может про себя так сказать и имеет на то полное право.

– И я себя люблю! – заорал Фифинский. – Что хочу, то и делаю!

– А как же долг? – внезапно спросил Андрей.

– Забудьте про долг, молодой человек, – поморщился Карасев. – Не бросайтесь пустыми, напыщенными фразами, которые давно потеряли смысл.

– Нет, без долга, кажется, нельзя, – с сомнением протянула Дуся. – Кто же тогда, например, станет Родину защищать? Все скажут – я себя люблю, я не стану подвергать себя опасности и потому не буду рисковать собой.

– Молодец, детка, тебе палец в рот не клади! – похвалила ее Мария Ивановна.

– Господи, Дусенька, да вы одной своей красотой можете весь мир на колени поставить, – сказал Карасев, пристально глядя на девушку. – С вами никакие войска не понадобятся.

– Братец, не испорть мне ребенка! – погрозил пальцем Кирилл Романович. – Она и так слишком много воли взяла, совсем перестала нас слушать. Вот как скажет теперь – чего моя левая нога хочет, так тому и быть, и все, не отговоришь ее уже.

Андрей смотрел на Карасева со странным чувством – с ним хотелось спорить, но вместе с тем спорить было бесполезно. А хуже всего было то, что Дусе ужасно нравилось все, о чем говорили сейчас у Померанцевых. Она пробовала на зуб и на вкус новую философию – и находила ее забавной.

После того Андрей еще заходил к Померанцевым – и каждый раз заставал там Карасева. Тот говорил много, горячо, очень забавлял своими речами Кирилла Романовича, но Андрей словно прозрел – все это художник делал исключительно ради Дуси. Только на Дусю смотрел Карасев и превозносил ее красоту до небес.