Стивен Спилберг. Человек, изменивший кинематограф. Биография - Молли Хаскелл

Мартин выздоравливает и возвращается, то он начинает войну с Дэвидом за любовь матери. После ряда откровенных каверз Мартина все заканчивается тем, что Генри настаивает на возвращении Дэвида на фабрику и его уничтожении. В мучительной сцене отказа Моника оставляет Дэвида в лесу вместе с его хранителем – плюшевым робомедведем Тэдди, надеясь, что он присоединится к другим мехам. Тэдди становится наставником Дэвида.

Словно Пиноккио, Дэвид начинает странствовать в поисках этакой Голубой Феи, которая превратит его в человека, чтобы он наконец смог вернуться в свою семью и заслужить любовь матери.

Классическая фабула об отказе – что же так зацепило критиков? Не только разбитые семьи, жертвы предрассудков и преследований: теперь зрелый режиссер расширил свое видение, включив в сюжет эту вечную склонность человечества к жестокости, которая была характерна для всех времен и которая на его веку нашла отражение в Холокосте и в его «Списке Шиндлера». Более того, здесь был и интерес еврея Кубрика, который считал, что снимет фильм о Холокосте. Добро пожаловать на чудовищную «Ярмарку плоти», где на потеху демонизированной человеческой публике жестоко уничтожают устаревших мехов. Кубрик особенно интересовался этим разделом, считая, что он автоматически обеспечит картине рейтинг R, и считал, что только Спилберг мог сделать эту часть фильма приемлемой для аудитории.

Многие увидели в этой части некий «водораздел»: странная интерлюдия, страшная Вальпургиева ночь, смягченная щегольским плюмажем жизнелюбивого робота жиголо Джо (Джуд Лоу), задавая картине иной вектор – ужаса – и с трудом конкурируя с драмой детской тоски по материнской любви. В фильме, в котором говорится о том, что человек сотворил со своей планетой, «Ярмарка плоти» представляет собой довольно точную притчу о том, как человечество ежедневно тратит жизнь себе на потеху – кровожадные культы, дети с оружием, культура эксплуатации, жадность и коррупцию на всех уровнях. По крайней мере, так мы видим все это сквозь призму явно не розовых очков Кубрика.

Спилберг, вероятно, как предложил один критик, «постарался смягчить мизантропию Кубрика» (добавив персонаж жиголо Джо), но не сильно. В интервью он с раздражением отмечал, что специально взял курс на уменьшение и смягчение и что роли и влияние их с Кубриком на фильм часто путают; он жаловался критику Джо Лейдену, что «все понравившиеся публике части картины приписывают Стэнли, хотя на самом деле они мои. И все части, за которые меня винят в якобы нарочитом подслащивании, на самом деле написал Стэнли. Мишку придумал Стэнли. Последние 20 минут – его идея. Именно он сделал самые “сладкие” моменты, не я… Зато мне принадлежит темное ядро фильма, с “Ярмаркой плоти” и прочим. Вот почему он хотел, чтобы я снял фильм. Он говорил: “Это гораздо ближе к твоим чувствам, чем к моим”»4.

Возможно, это преувеличение, но именно то, что большинство не могло оценить в картине, представляет, насколько этот фильм одновременно глубоко личный и чисто кубриковский. Британский писатель Сара Майтланд, описывающая феминизм и магический реализм в своих коротких рассказах, была приглашена к работе, чтобы добавить сказочности. Они с Кубриком долго беседовали о материнстве. Оба режиссера пережили трагическую тему родительского пренебрежения и разделяли увлечение другими формами жизни. Оба были очарованы сверхъестественным, тайнами и каждый из них чувствовал особую связь со временем – большую, чем связь с природой. И вот наконец Спилберг оказался там, откуда он мог бы посмотреть на мир с точки зрения как родителя, так и ребенка, чему способствовали напряженные в своей противоположности отношения между Дэвидом и Моникой.

Атакуемый прессой Спилберг хотел раз и навсегда оправдать себя в обвинениях в излишней сентиментальности. Действительно, фильм держит нас в напряжении во многом из-за того, что мы, как и Моника, испытываем чувство страшной неопределенности: кто же этот мальчик, робот или человек? Это лишь программа или он действительно ее любит? Насколько далеко он готов зайти? Является ли выраженная привязанность Дэвида просто механической радостью – вроде общения с Siri?

Если Давид может любить, значит ли это, что у него есть душа, воля? Или оба эти понятия устарели? И как может быть любовь без разума, без самоанализа, без ненависти?

Тревога из-за вероятности отрыва от матери, ее смерти: фильм, похоже, суммирует все возможные неудачи и ужасы в отношениях между матерью и ребенком с точки зрения ребенка, но также затрагивает мрачное подрывное восприятие, которое женщина может прятать за ширмой желанного материнства, страхи, связанные с неудачными родами, вероятностью появления «не такого» ребенка и даже нелюбимого ребенка. Да и сама беззаветная, настойчивая и даже в чем-то навязчивая любовь Дэвида пугает.

По иронии, Дэвид – ребенок мечты, этакая ода экологичности, дитя, которое ничего не потребляет и не портит. Ему не нужна няня, он не болеет и не спит (и ему не снятся кошмары), послушен любому слову и его нельзя травмировать (ну кроме как разлукой). Мы даже расслабляемся, когда он совершает проступок и отрезает прядь волос у спящей Моники – хоть какая-то живая эмоция в духе Хичкока.

Исследования показали, что чем больше робот похож на человека, тем больше он отталкивает. Дэвид нервирует нас, потому что мы не можем окончательно решить, наш ли он или все-таки робот. Кубрик наверняка предполагал это, также понимая, что Спилберг наверняка превратит мальчика в нечто такое, что мы уж если и не полюбим, то как минимум примем и чему будем сопереживать, даже против собственной воли. Он словно пародия на реальность и фантазию одновременно. Когда он смеется, звучит явно фальшиво, его искусственность идет в резонанс с детским чувством юмора. Когда он открывает дверь в ванную и видит Монику сидящей на унитазе – многие дети так делают и это не заставляет нас кричать от ужаса – особого любопытства тут нет; он просто видит, как мать сидит на том, что легко может быть стулом. Так мы понимаем, что нижняя часть его тела не делает ничего такого, что нужно прятать, подавлять, презирать или чувствовать за это стыд. У него даже нет пениса, который бы навел его на мысль о том, что он отличается от матери.

Лицо этого робота всегда имеет одно и то же выражение, при этом мальчик буквально переполнен «любовью» и даже, похоже, чувствует что-то вроде ревности к «брату». Когда домой возвращается Мартин, Дэвид начинает заталкивать в рот шпинат, но, не имея функции поглощения пищи, он ломается. Напоминает сцену, в которой Инопланетянин напивается: забавно и одновременно ужасно.

Ближе к концу фильма еще одна сцена насилия: мы видим множество роботов, таких же как Дэвид, но