Отражение Ворона - Дмитрий Вересов

Эту сцену Чахоточный наблюдал в гордом одиночестве. Не выдержав стонов Хряка, он сам дал ему совет обратиться к начальнику тюрьмы с просьбой похарчеваться. А он, так и быть, посидит немного и за себя, и за того парня. И в данный момент Хряк, еле переводя дух – он страдал одышкой, – мчался по бесконечному лабиринту коридоров. Путь к еде ему подсказывал инстинкт.

Татьяна с Павлом сидели на диване и разговаривали. И никак не могли наговориться. Она рассказывала про свою жизнь с того момента, как ему был вынесен страшный и несправедливый приговор. О том, как она чуть было не поставила на себе крест. Но Лизка, ее дорогая старшая сестричка, позвонила в Голливуд, на одну из крупнейших киностудий, и так вот запросто договорилась, чтобы Татьяна участвовала в кастинге. А потом сестра измывалась над ней, приводила в чувство с помощью холодного душа и заставила-таки Таню снова поверить в себя, в свои силы. И ее взяли на главную роль. А помог Леня Рафалович.

Единственное, о чем Татьяна умолчала – ее скоротечный и скандальный роман с Гришей Орловским. Ей не хотелось об этом говорить, и она боялась, что Паша сейчас задаст ей вопрос, на который придется отвечать. А что тут ответишь? Что та боль, которую она носила в сердце, не могла найти иного выхода? Что он, Пашка, отчасти сам виноват в случившемся: зачем он ее обманул тогда, при их последнем свидании?

Но вопроса, которого она ожидала с таким ужасом, не последовало. Павел все понял, понял и простил. Посчитал, что это была ошибка, которую лучше всего попросту вычеркнуть из их жизни. Так же, как он вычеркнул Клэр. О которой Татьяна ничего не знала. И слава Богу! К чему ей знать про то, что им самим воспринимается теперь, как сон, наваждение, которое прошло и никогда больше не вернется. Как говорится: кто прошлое помянет, тому глаз вон!

– Так ты у меня теперь голливудская суперстар? – Павел шутливо поднес Танину ладонь к губам. – Мадам, мое почтение! Нижайше кланяюсь, великолепная Татьяна! Вы не будете против, если я посижу немного рядом с вашей особой на этом ничтожном диване?

– Балбес! – улыбнулась Таня. – Будешь паясничать, изгоню с дивана на кресло!

– О, это будет мой трон. Я стану королем, повелителем кресел, и мы будем почти на равных!

Паша предпринял попытку встать с дивана. Но Таня повисла на нем, обняв руками за шею.

– Не пущу! Не нужен мне кресло-король. Я люблю моего ослика-Пашку!

– Ладно, уговорила. Но только при одном условии: когда я вернусь домой, на каминной полке будет красоваться статуэтка «Оскар».

Таня сразу стала серьезной.

– Откуда ты знаешь?!

– Что знаю?

– Что фильм, в котором я снималась, номинируют на «Оскар». И меня, как актрису, тоже?

– В самом деле?! Вот это да! – изумился Павел.

– Так ты не знал?

– Нет, я просто так сказал, чтобы тебя подбодрить.

– Ну так ты попал в самую точку, – Таня очень удивилась такому совпадению.

– Так это же просто здорово!

– Я так волнуюсь, я боюсь. Ты даже себе представить не можешь, как я боюсь! – призналась она.

– Все у тебя получится. Ты самая лучшая, поверь моему слову.

Он сказал это так, что она вдруг сразу поверила: никому другому главную кинопремию года дать не могут. Только ей. Потому что она лучшая. Самая лучшая. «Я самая обаятельная и привлекательная!», – прозвучала у нее в голове фраза из одноименного кинофильма.

– Паш, а теперь ты расскажи о себе. Я понимаю, тюрьма – это должно быть ужасно? И все-таки я хочу знать, как ты живешь?

Татьяна немного отстранилась и пристально смотрела на Павла.

– Все не совсем так, – произнес он и прикусил губу. И снова потер ухо.

«Что значит не так? И почему он показывает, что не может говорить. Разве это тайна, что он сидит в тюрьме? Может, ему просто не хочется рассказывать? Нет, он показал, что нас слышат. А что если… Если над ним издеваются или проводят какие-нибудь эксперименты? Вон как он осунулся. Но неужели?!»

Паша заметил тревогу во взгляде любимой.

– Ты не думай, ничего страшного не происходит. Все не так плохо. Мне не хватает только одного – тебя!

За окном смеркалось. Они поужинали. Потом еще немного поговорили. Таня рассказывала о детях, а Паша слушал и улыбался с нежностью и легкой грустью.

(9)

Чахоточный не на шутку перепугался, когда все шесть мониторов вдруг потемнели. Что за ерунда! Неужели камеры отрубились?! Да его за это живым в могилу закопают! Сравняют с землей! Ведь отвернулся всего на пару минут, чтобы достать бутерброд, который заботливая супружница ему с собой завернула. Надо было его съесть, покуда не вернулся Хряк. А то под вечно голодным взглядом этого жирдяя еда в глотке застрянет. Впрочем, если он, Чахоточный, все рассчитал правильно, эта туша еще не скоро сюда ввалится. Повезет, так и вообще не явится.

Но жена! Сколько раз он ей говорил, чтобы не заворачивала еду в салфетку: бумага прилипает к колбасе так, что хрен отдерешь. А жевать клетчато-бумажный кошерный сервелат из курицы – удовольствие ниже среднего. Вот и допрыгались теперь: пока счищал с бутерброда эти лохмотья, исчезло изображение на мониторах. Замешкался на пару минут – и нате вам!

«Что же делать? Бежать к начальнику тюрьмы? А кто будет здесь сидеть?! Пост покидать нельзя. Эх, не надо было Хряка так рано отсылать. Но находиться рядом с ним – это же хуже, чем в аду гореть», – думал Чахоточный, хотя в аду он, разумеется, пока что не бывал…

В это время Хряк, скрючившись, сидел на унитазе. Цвет лица у него был зеленоватый. Хряка мутило, и мутило по-страшному.

«А может, они просто выключили свет? Но ведь мне сказали, что там у них есть невыключающиеся лампочки. Перегорели?»

Чахоточный напряг глаза и различил на одном из мониторов еле видимые очертания предметов в темноте. Потом стал так же вглядываться в соседний экран. И у него отлегло от сердца. Камеры, вроде бы, работали. А в том, что перегорели лампы, он не виноват. Он отвечает за исправность устройств слежения, а раз они в порядке – с него и взятки гладки. Всякие там светильники – не его компетенция. И не в свое дело он не полезет. Может, оно так и было задумано, откуда ему знать? Во всяком случае, бросать пост и попусту тревожить начальство он не станет. А если не попусту? Нет, все равно не станет. Инициатива наказуема – это правило он за тридцать два года своей жизни усвоил четко. Не лезь не в свое дело, и все будет о’кэй: моя хата с краю, ничего не знаю. Такова была его жизненная позиция.

Таня с Павлом наконец-то остались вдвоем. Те лампочки, что не пожелали выключаться, по одной в гостиной, спальне и на кухне, Паша просто-напросто вывернул, вооружившись для этой операции полотенцем, чтобы не обжечься. И они остались вдвоем. По-настоящему вдвоем, если не считать того, что их подслушивают. Но теперь, по крайней мере, не подглядывают. Павел обнял Таню, нежно поцеловал в мочку уха. А потом дважды хлопнул в ладоши. И Таня, в ответ, сделала то же самое.

– Что там у них за хлопки? Ничего не понимаю! – недоумевал Чахоточный, тщетно вглядываясь в темноту экранов.

Теперь они лежали, молча. Таня положила голову Павлу на грудь и слушала, как бьется его сердце. Сперва оно стучало быстро-быстро. Потом темп стал замедляться. Вспомнились слова из старого дорогого фильма: «Могу совсем остановить. Вот. Остановилось. Прикажете пустить? – Бог с Вами, пустите!». И Таня вдруг на секунду испугалась: а что, если и это сердце, стучащее у нее под ухом, сейчас остановится? Как она будет жить дальше? Нет! Она не даст ему остановится. Ни за что. «Бог с Вами, пустите!».

А Павел гладил ее спину. Потом приподнялся на локте и начал пальцем рисовать у нее на коже.

– Я! – догадалась Татьяна.

– Правильно! – Паша продолжал выводить буквы.

– Тебя!

– Молодчина!

– Люблю! Да! Я тебя люблю! – она хотела его поцеловать, но он отстранился.

– Подожди, еще не все.

– Хорошо, продолжай, – Татьяне понравилась эта игра. Но слово, которое на этот раз написал Паша было чересчур длинным. – Не понимаю, давай еще раз.

Паша стал рисовать медленнее.

– Па…пара…парал. Все, дальше не могу!

– Ладно, давай по одной букве.

– П-а-р-а-л-л-е-л-е-п-и-п-е-д! Параллелепипед?!..

– Какой еще параллелепипед! При чем здесь параллелепипед? Ерунду какую-то городят, а я – слушай всю эту дребедень! Вместо того чтобы спать рядом с женой в теплой мягкой постели, – Чахоточный зевнул, – да, незавидная у меня нынче работенка.

Тем временем Хряк стоял на коленях, обнимая руками унитаз. Его тошнило. Никогда в жизни его не тошнило так сильно.

– А теперь молчи! – шепнул Павел. И начал выводить букву за буквой. «М-е-н-я о-к-л-е-в-е-т-а-л-и. Я н-у-ж-е-н и-м к-а-к с-п-е-ц-и-а-л-и-с-т п-о и-м-п-а-к-т-и-т-а-м. Д-л-я п-р-о-в-е-д-е-н-и-я с-е-к-р-е-т-н-ы-х и-с-с-л-е-д-о-в-а-н-и-й».

Таня чуть не вскрикнула. Павел вовремя успел зажать ей рот ладонью.

Они не разговаривали. Сидели молча и взявшись за руки. Как быстро пролетел вчерашний день, а потом ночь, в течение которой они не сомкнули глаз: боялись потерять даже малую толику отведенного им времени. Слова теперь были лишними. И в наступившем молчании им вдруг послышался шепот морских волн. Откуда он долетел: из вчерашних снов? Из далекого, неведомого будущего?