Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

Да и соответствуют ли капризы ее возрасту? Просить у любимого золотое ожерелье, разве это ребячество? Нет, Фотий подумает, стоит ли еще встречаться с ней. Ведь теперь от него ждут дел, которые должны оправдать головокружительное восшествие на святой престол. Он должен мобилизовать все свои знания, если не хочет остаться еще одним безликим патриархом...

По пути в патриарший дворец Фотий мысленно перебирал людей, которые могут пригодиться в борьбе против Игнатия и папы. И первым был Константин. Он будет незаменимым защитником, если привлечь его на свою сторону. Когда-то в диспуте с патриархом — иконоборцем Иоанном — Константин, несмотря на свою молодость, сделал из него посмешище. Вероятно, в монастыре у него было достаточно времени, чтобы еще более отточить ум и обогатить знания. Прекрасно знает Фотий, что может и умеет его ученик и коллега Константин... Привлечь его будет, наверное, трудно: вряд ли забыл он своего наставника Феоктиста. Убийство логофета было делом Варды, но ведь братья достаточно умны и знают, кто стоит за его спиной. Однако он ничего не потеряет, если попытается привлечь их на свою сторону.

2

Поездка в Преслав и разговор с Кременой-Феодорой давно миновали, но Борис не нашел правильного пути ни для себя, ни для своего народа. Тот разговор убедил его в одном: новая вера может заставить человека отречься от земного во имя небесного. И кроме того, такая вера утвердится, несмотря на преследования и запреты. Об этом можно было судить по поведению сестры. Он решил проверить ее до конца, без каких-либо плохих намерении, только чтобы понять глубину ее убежденности.

— Путь болгарского государства — это и твой путь! — резко сказал он. — Ты должна отречься от иноземного бога. Не то...

— Что? — Кремена подняла голову.

— Не то — смерть! — отрубил хан.

Тогда она встала, широко, торжественно перекрестилась маленькой рукой, достала наперсный крест и, поцеловав его, сказала:

— Я готова умереть.

Ее решительность была искренней.

Борис долго смотрел на сестру невидящим взором, который как бы проникал сквозь нее и терялся где-то вдали... Он видел свою страну, полную таких вот фанатиков. Надо ли, однако, набрасывать узду на их веру? Он и сам склоняется к решительному шагу — зачем тогда осуждать собственную сестру? Ведь в ее лице он может найти одного из самых ревностных союзников...

— Садись, садись, — сказал он, но она осталась стоять. — Садись и давай поговорим, как люди одной крови... Не думай, что я настолько слеп и не вижу нового... А про смерть я сказал, чтобы испытать твою твердость. Садись!

Кремена опустилась на подушку, но крест не спрятала, и взгляд Бориса остановился на нем. Христос с поникшей головой смотрел на него с креста, и хан решил, что с него и начнет разговор:

— Если он сын божий, то почему позволил распять себя на кресте?

Кремена, видимо, не ожидала такого вопроса и потому как-то поспешно ответила:

— Чтобы воскресением подтвердить свою божественность....

В этом была доля истины, и Борис подумал, что нет необходимости спорить о чем-то, чего он не знал. Его интересовало другое: кто сильнее в империи — патриарх или василевс?..

На этот вопрос Кремена не дала ясного ответа. Папа, глава римской церкви, утверждал, что духовная власть выше светской, ибо папа — посредник между богом и людьми, к которым относится и император. В Константинополе было иначе: патриарх только благословляет василевса, но затем василевс становится всесильным. Он даже определяет, кого сделать главой церкви...

— А Болгария может иметь своего патриарха?

— Сегодня это невозможно, — не поняла Кремена.

— Речь идет не о сегодня, но когда она примет веру...

— Наверное, может...

Ответ не удовлетворил Бориса, и он спокойно велел сестре: .

— У знай и скажи мне... А этого разговора между нами все равно что не было.

На сей раз удивилась ханская сестра.

Та поездка запомнилась еще и благодаря работам изографа Мефодия, которому Борис поручил расписать стены охотничьего зала преславского дворца. Хан пожелал увидеть работу Мефодия и послал гонца, чтобы предупредить мастера. Гонец вернулся с просьбой: пусть прядут, если возможно, только хан и его сестра, ибо дело еще не готово для всеобщего осмотра... Эта просьба, высказанная вежливо и уважительно, была удовлетворена. Посещение дворца было намечено на послеобеденное время, когда солнечные лучи проникали через окна в зал, делая его светлым и уютным. Борис, сопровождаемый сестрой, первым переступил порог. Изограф встретил их у дверей в одежде, испещренной яркими пятнами красок, он слегка поклонился и был явно смущен — Борис нашел смущение естественным и не обратил на это особого внимания. Разумеется, все побаивались властелина, и более других, конечно, изограф, работу которого будет оценивать сам хан. Роспись захватила Бориса с самого начала. На стенах мчались знатные охотники с сокольничими и егерями, олени в изящном прыжке преодолевали горные ручьи, трубили охотничьи рога, скакали боилы и багаины, унося на седлах добытую дичь. Красочный, веселый мир наполнял зал радостью пригожего дня и торжеством удачной охоты. Все было прекрасно, Борис был доволен, но, сколько ни смотрел, все еще не видел главного: по желанию хана изограф должен был написать такую картину, которая потрясала бы в первую же минуту. Хан готов был уже спросить об этом, когда они, дойдя до конца зала, оказались перед смутно белеющим полотном. Изограф подошел и сдернул покрывало. Перед Борисом открылась невиданная картина: искаженные лица, адские муки людей, а над всем этим — врата к добру, где светился улыбками и счастьем совсем иной мир. Борис хотел было спросить о смысле росписи, но упавшая на колени Кремена всем своим видом подсказала, что это сцена из ее веры! Он присмотрелся и вздрогнул. На картине все в мире было размещено по своим местам, и знатные получали по заслугам от неземного судии! Фантазия изографа извлекла из земной жизни и представила на обозрение всевозможные ужасы... Борис приказал закрыть картину и, не промолвив ни слова, быстро вышел. С тех пор он не раз бывал в Преславе, но охотничий зал больше не посещал. Стоило зажмурить глаза, и день Страшного суда вставал перед ним как въяве, и раздумья о будущем народа заставляли хана уединяться. Очень уж долго колеблется он и сам упрекает себя за медлительность. Когда был жив отец. Борис был более решительным и категоричным, а теперь боится, боится, потому что понял: будет очень трудно.

Эти мысли не давали ему покоя, занимая его ум наряду с повседневными государственными делами и заботами. Его волновали и раздоры в Константинополе. Порой хотелось собрать войска Старого и Нового Онголов и пойти на Царьград. Казалось, пришло время — пока они там ссылают, свергают и убивают друг друга. Свержение патриарха убедило Бориса, что император в самом деле сильнее божьего наместника. Стало быть, такая вера не будет угрожать ханской власти. И однако, все византийское пугало хана: ему казалось, что оно направлено против государства и против него лично. Иначе ведь не могло быть! Они же непрерывно воюют между собой! И не переставая следят друг за другом! Если уж перенимать что-либо у них, то необходимо соблюсти полную безопасность для народа... Тут Борис поймал себя на удивительной мысли: думая о народе, он при этом имел в виду не только своих болгар, но и славян и фракийцев, живущих на его землях. Благодаря умелой деятельности Онегавона утверждалось все большее единство между племенами. Посвящение молодежи в совершеннолетие и присяга в воинской верности уже не были, как прежде, событием. Во время ранних весенних игрищ дед в присутствия тарканов передавал свой меч в руки внука, нисколько не заботясь о том, какая кровь течет в его жилах. Все присягали одному вождю — хану, называя его по-своему: князем, первым комитом[44]. Борис и себя называл этими титулами, чтобы люди свыкались с более широким пониманием единой общности. Когда думы одолевали его, он любил уединяться в Мадаре. Там, у подножия высеченного на скале всадника, он размышлял о земных путях человека и коня. Узкой лестницей он поднимался на крепостную стену и окидывал взглядом родное гнездо первых ханов. Сама Плиска и другие крепости, расположенные вокруг на близких и дальних холмах, и мягкие сумерки долины — все это будто окрыляло его душу, и Борис чувствовал себя легким и бесплотным, словно дух из старых дедовских преданий. Особенно любил хан наблюдать за облаками. Они возникали из-за гор и робко, как бы с оглядкой и опаской, пускались в путь. Поэтической душе Бориса эти странники представлялись воинами, заблудившимися незваными гостями, птицами, ищущими свои гнезда, людьми, пришедшими снова посмотреть на землю, где они бегали когда-то босиком под палящим солнцем... Иногда облака собирались в кучу, столь плотную, что закрывали солнце; тогда луч, пробившийся сквозь них, падал вниз, подобно свету яркой свечи, и золотисто-желтые пятна — капли прозрачного меда — стекали по темени гор и холмов, наполняя его душу неземным просветлением. В такие мгновения он возвышался над тревогами и заботами повседневной жизни. Бесплотный дух подхватывал его — летний переспевший одуванчик — и носил вслед за золотым лучом. В эти мгновения Борис был не в силах решать какие-либо вопросы, стремился уйти от людей и не любил, когда к нему обращались с беспокойными делами. Хотелось остаться наедине с собой, посмотреть на себя с высоты птичьего полета, с высоты облаков — как сами облака смотрят на свою тень, навсегда обреченную пробиваться, двигаясь по земле, сквозь тернистые заросли и крутые обрывы. Тогда хан открывая в себе то общее, что роднит его с братом Доксом: мечтательность и радость от спокойствия души. Но для Докса это состояние было ежедневной потребностью, тогда как для Бориса — всего лишь полным, но недолгим отдыхом. Докс жил в мире беспечности, стараясь переложить на окружающих все, что могло бы отягощать его жизнь. Он одинаково легко женился, хоронил друзей, плодил детей и гадал о погоде по каким-то приметам, известным только ему. Так же легко он изучал языки и письменность других народов. Его дом благоухал травами. Докс делал из них краски и лекарства, обладавшие чудесной силой. После посещения брата Борис всегда чувствовал легкую зависть и сожаление, что родился первым, унаследовав престол и государственные заботы. Докс был деревом, в тени которого хан всегда мог укрыться, не опасаясь, что с ним может произойти что-либо плохое. Вообще-то хан замечал в глазах многих приближенных притаившееся зло и недобрые мысли — особенно у тех, которые группировались вокруг молодого Ишбула.