Последний побег - Трейси Шевалье

Хеймейкеры не понимали, как относиться к ее молчанию. Когда Хонор вернулась в дом, Джудит и Джек принялись расспрашивать ее о том, где она находилась всю ночь. От нее пахло лошадиным по́том, и это свидетельствовало о том, что, возможно, здесь не обошлось без Донована. Хонор не сказала ни слова, чтобы подтвердить или опровергнуть данное предположение, и ее молчание восприняли как признание вины. Джек возмущался, Джудит грозилась опозорить Хонор перед общиной, хотя понимала, что для этого нет оснований. К тому же их ярость сплеталась с чувством вины за смерть беглеца, которому они отказали в помощи.

Постепенно гнев сменился оборонительным смущением. Теперь они воспринимали молчание Хонор как обвинение в свой адрес. Джек и Джудит продолжали держать оборону и оправдывать свои действия — или бездействие, — и их смущение усугублялось еще и тем, что они не понимали, как их слова действуют на Хонор и действуют ли вообще. Она внимательно слушала, когда к ней обращались, смотрела в лицо говорящему, но не отвечала, а просто молча возвращалась к прерванному занятию, будь то дойка коров, уборка, прополка или шитье.

Однако их отношения с Доркас заметно улучшились. Наверное, та почувствовала, что ей больше не нужно соперничать с Хонор за место в доме. Сама Доркас любила поболтать, и частенько говорила за Хонор, и называла ее сестрицей. «Думаю, Хонор хочет добавки вишневого пирога». «Сегодня вечером мы с Хонор подоим коров вдвоем, да, сестрица?» «Я уверена, Хонор с радостью возьмется прошивать центральный квадрат одеяла на «швейном штурме», правда, сестрица?» Хонор не возражала, что Доркас говорит за нее. Так было проще.

Постепенно Хеймейкеры начали обходиться с Хонор, как с немой от рождения. Перестали обращаться к ней с вопросами и не ждали, что она примет участие в беседе. Когда в Фейсуэлле поселилось новое семейство, Джек представил им Хонор так: «Моя жена распростерла молчание наших собраний на всю свою жизнь». Для общины Хонор тоже стала немой. Когда кто-нибудь говорил что-то такое, что требовало ответа, она улыбалась и кивала. Джек по-прежнему требовал своего по ночам, но теперь уже не пытался доставить ей удовольствие, а лишь получал удовольствие сам. По мере того как живот Хонор рос, обретая сходство с твердой круглой тыквой, Джек стал тянуться к ней все реже и реже.

В каком-то смысле Хонор и вправду онемела. Ее горло сжалось так туго, что было трудно глотать, хотя она заставляла себя принимать пищу — ради ребенка. Она всегда была тихой, но никогда не молчала так долго. Отказ от слов стал для нее облегчением. Если ты не произносишь слова, их никто не истолкует неправильно. Хотя ее молчание тоже было понято неверно. Зато теперь, когда Хонор не нужно было формулировать свои мысли, чтобы донести их до других, в какой-то момент она вообще перестала думать словами. В первый раз с самого раннего детства Хонор могла сидеть на собраниях и не пытаться связать свои впечатления в мысли, которые надо высказывать вслух. Теперь она просто смотрела, как лучи солнца проходят по тихой комнате, как в них искрятся пылинки, поднятые движениями кого-нибудь из Друзей. Слушала «голоса» насекомых снаружи и уже очень скоро научилась различать треск сверчка, стрекотания кузнечика, трескотню жука и звон цикады. Хонор закрывала глаза и вдыхала благоухание клевера на лугу за молитвенным домом, запах свежескошенного сена, аромат жимолости, росшей во дворе. Теперь, когда она отказалась от слов, у нее обострились все чувства. Это было совершенно иное ощущение, отличное от погружения в себя, которое Хонор переживала на прошлых собраниях, но не менее глубокое и значительное. «Бог проявляет себя самыми разными способами», — думала она.

Постепенно ее молчание утратило первоначальную неловкость, и Хонор почувствовала себя увереннее, находясь рядом с другими людьми. Намного увереннее, чем тогда, когда она говорила. Хотя это было не осознанное решение, Хонор полностью отказалась от речи. Она не задавалась вопросом «почему», а просто принимала свое молчание как некий дар свыше. Но ее молчание беспокоило не только Хеймейкеров, всю общину. Даже квакерам, с их безмолвными собраниями и терпимостью ко всему, что отлично от их представлений, не нравится молчаливое осуждение.

После одного собрания Адам Кокс отвел Хонор в сторонку.

— Я провожу тебя до фермы, — объявил он, уводя ее от Хеймейкеров под пристальным взглядом Абигейл, державшей на руках сына, которого они с Адамом назвали Илией.

— Я хотел бы спросить, почему ты замолчала, но знаю, что ты не ответишь, — произнес Адам. Они с Хонор шли по дороге, грязь на которой засохла твердыми рытвинами, и идти по ней было не легче, чем в весеннюю распутицу. — Джек говорил, ты расстроилась из-за смерти того негра. Мы все скорбели о нем. — Калеб Уилсон созвал поминальное собрание, на котором никто не выступил, потому что никто не знал этого человека. Никто даже не знал, как его звали. — Но это не повод отгораживаться от семьи и общины.

Хонор, разумеется, ничего не сказала.

— Джудит попросила меня поговорить с тобой, — продолжил Адам. — Она думает, может, ты послушаешь человека, которого знала в прошлом. Старейшины воспринимают твое молчание как агрессивное действие. Мне поручили передать тебе, что тебя не просят покинуть общину лишь потому, что ты носишь ребенка. Но когда он появится на свет, ты должна заговорить. Иначе тебе придется оставить ребенка Хеймейкерам и покинуть Фейсуэлл.

Хонор шумно втянула в себя воздух. Она помнила, как строго бридпортские Друзья обошлись с Сэмюэлом, но надеялась избежать подобной участи.

— Я им напомнил, что у тебя был тяжелый год, ты потеряла сестру, Сэмюэла и покинула Англию, хотя, вероятно, тебе следовало остаться дома. Далеко не каждый справится с такими переменами, но иногда это можно понять только задним числом. — Адам помолчал. — Ты должна понять, Хонор: Америка — молодая страна. Мы смотрим вперед, не назад. Не застреваем на горестях и невзгодах, а идем дальше… как получилось у нас с Абигейл. Как, я надеялся, у тебя будет с Джеком. Нельзя задерживаться на плохом. Надо жить дальше и принимать то, что есть. И Хеймейкеров тоже. Они хорошие люди.

Адам ничего не сказал о рабовладении, об отказе от собственных жизненных принципов. Он смотрел на Хонор и ждал от нее ответа. А она разглядывала полевые цветы у дороги: посконник, васильки, красный лабазник.

В следующую субботу, с согласия Хеймейкеров, Адам попросил Хонор помочь ему в оберлинской лавке. Наверное, они подумали, что, обслуживая покупателей, Хонор будет вынуждена заговорить. Однако она продемонстрировала, что для общения с другими людьми вовсе не обязательно произносить слова. Улыбалась, кивала, жестикулировала, и все ее понимали. Несколько покупательниц поинтересовались, почему она вдруг онемела. Многие огорчились.

После обеда в лавку зашла миссис Рид, принесла ножницы на заточку. Какое-то время она наблюдала за тем, как Хонор общается с покупателями жестами и кивками, потом кивнула сама.

— Слова — это еще не все, — объявила она в пространство, сняла очки и протерла их о рукав. — От них больше бед, чем пользы. Может, когда-нибудь я тоже замолчу. — Похоже, ее позабавила эта мысль.

Адам отдал ей ножницы, она подошла к Хонор и произнесла, понизив голос:

— Я слышала про того человека. Печально, да. Но такое случается. Ты не должна молчать из-за этого случая. Если хочешь молчать — твое право, но не впутывай сюда беглецов. — Миссис Рид завернула ножницы в тряпицу и убрала в карман юбки. Потом поправила шляпу, украшенную золотарником. — Доброго дня, — кивнула она Адаму. — И тебе, Хонор Брайт.

Она направилась к выходу, тихонечко напевая себе под нос. Ярко-желтые соцветия золотарника легонько покачивались в такт ее шагам.

Ост-стрит,

Бридпорт, Дорсет

15 августа 1851 года

Дорогая Хонор!

Уже три месяца от тебя нет писем, хотя раньше ты писала нам регулярно, и мы уже начали волноваться, все ли с тобой в порядке. К тому времени, когда ты получишь это письмо, ребенок, наверное, с Божьей с помощью уже родится, но мы надеемся, что ты напишешь раньше и успокоишь нас.

Вода

После последнего беглеца всегда будет еще один, самый последний.

Последний день августа выдался жарким и душным, хотя уже чувствовалось приближение осени. Зеленые листья утратили яркость и будто запылились, а кое-где и подернулись желтизной. Хонор спешила, она опаздывала. Поля вдоль дороги, кажется, замерли в настороженном ожидании: то ли грозы, то ли жатвы, то ли огня.

С утра Хеймейкеры ушли собирать сено. Лето выдалось влажным, и это был всего лишь второй урожай сена — очень досадно, поскольку теперь они вряд ли смогут прибавить к стаду еще одну корову, как планировалось поначалу. Джек, Джудит, Доркас и остальные жители Фейсуэлла из ближайших к ферме домов сейчас работали в поле к северу от леса Виланда. Хонор не взяли на луг, чему она была рада. Утром она проснулась с неприятной тяжестью в животе. Хотя до рождения ребенка оставался еще целый месяц, плод изрядно потяжелел и постоянно давил на мочевой пузырь, и Хонор приходилось вставать несколько раз за ночь, чтобы воспользоваться ночным горшком. Она чувствовала, что ребенку не терпится вырваться из тесных пределов ее утробы, и понимала, что, скорее всего, он родится чуть раньше срока, а не позже, как часто бывает с первенцами.